Клаус Хоффер - У бирешей

«Ты должен принять к сведению еще кое-что, — сказал он, видя, что я не сопротивляюсь. — Нам, монотонам, не раз случалось становиться жертвами исторической несправедливости. К примеру, многие, и в особенности Цердахель, упрекают нас в том, что мы, якобы, были зачинщиками установления о переделе имущества. При желании подобный упрек несложно опровергнуть логическим путем: ведь наше представление о постоянно существующих свойствах, из которых и складываются неповторимые индивидуумы подобно сгусткам или кристаллам, несоединимо с представлениями, основывающимися на понятиях собственности и владения; и напротив, апокрифическая идея Цердахеля, исходящего из вечных перерождений бирешей, отлично согласуется с имущественными притязаниями алчных крестных, как ты вскоре и сам убедишься. Тем не менее это обвинение крепко засело в мозгах бирешей — насколько они вообще наделены мозгами — и стало причиной неискоренимого предубеждения против нас, монотонов. Объясняется это одной-единственной причиной — тем, что наше движение существует с незапамятных времен; тем, что монотоны существовали всегда, во всякую эпоху, и им постоянно приходилось в полном бездействии наблюдать, как дома опустошались, имущество уничтожалось, неделимое подвергалось расчленению, священное закидывалось грязью. В ходе истории мы являем собой подобие Исава, обманом лишенного наследства. Наделенные правом первородства, мы вынуждены были смотреть на то, как коварные братья, поколение за поколением, на наших глазах лишали нас дома, земли, имущества — а потом преспокойно проматывали отцовское благословение. “ Твоя рука груба, но голос твой звучит высоко, как у твоего брата ”, — так начинается первая строфа одной из наших народных песен. Вот так и получается путаница. Еще бы! Ведь и сам Исаак едва не был принесен в жертву на алтаре, из-за Авраамовой глупости! И как ты думаешь, что он сказал своему отцу, когда узнал о том? Он сказал: “Отец, когда сожжешь меня на жертвенном костре, возьми оставшийся от меня пепел, принеси матери моей Саре и скажи ей: то дух Исаака!” Исаак, то есть “насмешник”, — сказал Наоборотистый. — На протяжении столетий нас беспрерывно преследовали, поносили, попирали ногами. Цердахелю, этому апологету человеческого ничтожества, позволительно нагло отстаивать принцип перерождений, унижающий человека, — а на нашу долю остаются одни поношения. Именно по этой причине, и ни по какой иной, я собрал полный свод доказательств, упорядочил материалы и намерен публично представить их на следующем нашем сходе. Наконец-то маятник качнется в другую сторону, уж это я тебе обещаю! Я долго оттачивал формулировки всех тех идей, представлений и опытов, благодаря которым на протяжении многих веков вырабатывался свойственный нам образ мышления. Теперь я в состоянии опровергнуть, по пунктам, всякое обвинение, какое высказывали когда-либо против нашего движения. А это — мой свидетель! — Наоборотистый опустил правую руку на Вульгату, словно клялся на ней. — Де Селби мне в том тоже поможет, на свой лад», — хрипло произнес он. На этот раз я расслышал совершенно отчетливо: Наоборотистый, несомненно, произнес вместо правильного имени Де Селби — “дерзельбе”. Пусть слово было произнесено сдавленным голосом и звучало искаженно, но не узнать его было нельзя. Может быть, он просто болен и оттого непрерывно что-то считает, непрерывно склоняет имена? Наоборотистый опять достал платок и высморкался. Внутри дома пронзительно заголосила кастрюля со свистком, ей тут же откликнулась местная пожарная сирена, тоном пониже. Было двенадцать часов. Сейчас, должно быть, к вокзалу подходил тот поезд, которым я вчера прибыл. Я прислушался. По стеклам окон стекали струи дождя. Где-то далеко взвыла собака. Через некоторое время снаружи раздались шаги, какой-то предмет глухо шмякнулся о землю, кто-то вытирал ноги о коврик. Колокольчик у входа коротко звякнул, дверь отворилась, дождь сделался слышнее. Шум дождя напоминал вялое хлопанье в ладоши, издаваемое усталыми зрителями. Затем в дверях показался Де Селби, мокрый до нитки. По щекам у него струились слезы. «Что случилось?» — спросил Наоборотистый. «Они убили мою собаку, — сказал Де Селби, сотрясаясь от рыданий. — Переехали ее поездом, вот свиньи!»

Путь к шкуродеру, в чьи обязанности входило похоронить пса Де Селби, был долгим и утомительным, хоть улица и вела все время вниз, под одним и тем же уклоном, так что тачка катилась впереди меня, будто обретя самостоятельность. Впрочем, теперь мне уже было известно коварство здешних дорог, и сегодня все было как вчера, а потому я легко избегал выбоин, которые после недавнего дождя были до краев полны водой. Я предложил Де Селби положить в тачку его собаку, карликовую помесь овчарки с сенбернаром, прикрыть труп пологом, а на него сложить почту, ждущую доставки. На тот случай, если бы все не уместилось в тачке, я мог переложить часть отправлений в маленький рюкзак, который дядюшка использовал, когда почты набиралось слишком много. Но Де Селби отклонил мое предложение, и, хоть труп собаки (оставленный им перед входом в магазин, у коврика) был весь перепачкан кровью, он взялся нести его сам. Спинной хребет пса был переломан. Его тело, как тяжелый мешок, провисало на руках у служки.

Всю сырость будто кто вылакал из этого мира. Было жарко, и в воздухе слышалось странное гудение, исходящее непонятно откуда. Иногда оно звучало так близко, что вы невольно оборачивались, но там ничего не было, и казалось — звук раздается внутри вас.

«Покоятся руки усердного , — повествует легенда. — Ничто не шелохнется, воздух недвижен, как зеркало. Возможно, где-то далеко отсюда сейчас совершается преступление: до того безымянным, бессильным выглядит все кругом. “Как мое имя?” — спросишь ты в такую минуту. И ответом тебе будет сие немолчное гудение, сей шелест. Тот шорох, что исходит от самых волос мира, поворачивающегося на другой бок в своей огромной постели».

Мне не хотелось затевать разговор, и Де Селби молчал. Одна лишь тачка, поскрипывая, торила себе путь по щебенке и грубому песку. Так мы плелись, скорее, в полусне, чем наяву, между белыми домами бирешей. Дома, казалось, тоже были заняты исключительно сами собой; они там и сям выглядывали из-за увечных плодовых деревьев. Фасады недружелюбно отсвечивали на солнце; деревянные входные двери были заперты. Срубы отдельно стоящих подсобок напоминали экзотические надгробные памятники. Расстояние между жилыми фермерскими домами и хозяйственными постройками было нерациональным, утомительно большим, и наша усыпанная щебенкой дорога пролегала между ними так, будто не имела ни малейшего отношения к домам. Иногда какой-нибудь дом был обращен к нам задом — казалось, он находится в ссоре с другими. Повсюду тихо клохтали индюки, священные животные монотонов. То был какой-то пр оклятый мир, но я уже наполовину был его частью.