Клаус Хоффер - У бирешей

«Болезнь одного , — читал я вслух этому куску живой плоти, куску меня самого, — оказывает вредное воздействие на другого, доставляет ему лишние хлопоты, лишает радостей жизни, приносит в дом печаль и заботу». Касательно слова «тиф» я вычитал в «Домашней книге», что в немецком языке оно также обладало значениями “дым”, “туман”, “тупость”, а первоначально, по-видимому, даже “слабоумие” — и что принадлежало оно к той же группе, что и слова “темный”, “тупой”, “сумрачный” и “глупый”.

«Раньше такие болезни обобщенно именовали нервической горячкой, — громко сообщал я своему щенку. — Это обозначение подразумевает различные тяжелые болезненные состояния, сопровождающиеся сильной лихорадкой; нервная система пребывает в длительном обмороке. Для противодействия жестокой лихорадке, от которой в начале болезни исходит наибольшая опасность, больного сажают в ванну с теплой водой, которую остужают, подливая к ногам холодную воду. Помимо снижения температуры такие ванны способствуют очищению тела и приданию бодрости — особенно это касается больных, находящихся в беспамятстве. При помощи такого средства удается обратить тяжкие случаи заболевания тифом в случаи легкие и сократить смертность до минимума. Дабы предотвратить малейшую опасность разрыва кишечника, больного вначале кормят исключительно жидкой или полужидкой пищей, малыми дозами. Тогда болезнь, несмотря на первоначальные угрожающие симптомы, во многих случаях завершается полным выздоровлением. Что касается ухода за больным, то прежде всего его необходимо полностью изолировать. Комната, где он находится, должна быть просторной; ее полагается часто и основательно проветривать. Рот больного следует регулярно отирать влажной холщовой тряпочкой».

«Тиф , — читал я дальше, предостерегающе поглядывая на свою Репу, — является чрезвычайно заразной болезнью. Возбудители заболевания разносятся по воздуху, и в недостаточно проветриваемых комнатах они могут находиться длительное время, не утрачивая своей вредоносной силы».

Тетушка с доскональной точностью придерживалась всех советов «Домашней книги», фрагменты из которой я читал своему щенку. Часто она среди ночи, повинуясь дополнительным рекомендациям, будила меня, чтобы погрузить в ванну, дать выпить таблетку хинина или чашку воды с высоким содержанием йода или скормить мне тарелку каши. В завершение процедуры я всегда получал ложечку меда, потому что, как поясняла тетушка, Костлявая на дух не переносит пчел. Несмотря на все эти усилия, в ходе болезни случались небольшие ухудшения, если я — на руках у тети или передвигаясь по дому сам — вдруг замечал белое пятно на стене, там, где прежде находился гардероб, или видел пустое место на полу кухни, где прежде стоял большой, поцарапанный обеденный стол. На меня сразу же нападал приступ лихорадки или рвоты — и стены кругом расступались, и пол ходил ходуном, и кровать носилась по воздуху, а я вместе с нею, посередке подушек и одеял, как что-то махонькое, скомканное, издающее скверный запах вредоносных кишечных газов. «Ему дали отведать горелой шкуры», — говорят в здешних краях. Именно так я и пахнул, и мне казалось, что сам этот запах, улетучиваясь из моего тела, покачивал головой подобно чужаку, приведенному в ужас теми непотребствами, какие приходилось сносить мне, проживавшему в таком вот теле.

Болезнь не желала меня отпускать. Я не узнавал тетушку, когда та (как она позже мне рассказывала) вбегала в бальную залу, услышав мои очередные, вновь участившиеся вопли ужаса, которые теперь звучали пронзительно, как птичьи крики. Погруженный в себя, с затекшей спиной, будто сзади меня стояла подставка, я сидел в постели, лихорадил и нес фантастический бред, обращаясь к груде постельного белья. «Нынче понедельник, — говорил я (как передавала мне тетушка), — и минуты его распадаются». Отчаянно взывая ко всему и вся, я использовал второе лицо, а о себе говорил в третьем. «Слушай, ты, гора, ты, постель-гора», — говорил я, или, например: «Эй ты, сквозняк!» (когда отворялась дверь), — или: «Ты, перелетная птица!» (когда входила тетушка).

Разницы между сном и бодрствованием больше не существовало. В сумеречном мире моего сознания все вещи словно слились в одну, все совершалось вместе, одно в другом, все двоилось, учетверялось — так, будто пространство и время какой-то ошибкой наложились, вставились одно в другое. Едва успевала тетушка тряпкой обтереть мне рот, я начинал умолять, чтобы она наконец-то удосужилась это сделать. А если открывалась дверь, это ровно ничего не значило, потому что она и так стояла открытая.

Меня преследовали одни и те же навязчивые представления, часто они начинали повторяться раньше, чем успевали прокрутиться в моей голове до конца. Сколько бы раз я ни выглядывал в окно, там всегда стоял на одном и том же месте около яблони маленький лошак («Сент-Михай эсвер!» 14 — воскликнула тетушка, когда я позже рассказал ей о том), он мирно щипал траву — и в то же время бился в судорогах, истошно ревя, хотя окно было пусто, а на дереве за ним неподвижно висели льняные простыни, в которые меня заворачивали.

Однажды мои сны наяву были прерваны — наверное, всего лишь воображаемым — шушуканьем встревоженных голосов под окном. Я привскочил в постели и крикнул: «Что там такое?» — но ответа не получил. Позже мне представилось, будто кто-то шепчется у дверей моей комнаты. «Мар менё-фельбен, ван!» 15 — эти слова я, казалось, отчетливо разобрал. « Мег нем менёфельбен ван!» — прокричал я в ответ, что значило примерно: «Он еще не готов уйти!». Однако за дверьми не было никого, кто мог бы услышать мои слова. В третий раз я вскочил в испуге, вбив себе в голову, будто вижу, как шесть человек погоняют лошака палками, пытаясь спровадить его из сада в бальную залу. Но животное упиралось — и для меня это было знаком, что я пока еще не умираю. Об этом я и крикнул, обратившись лицом к двери, — и в тот же миг шестеро крестных в самом деле вошли и выстроились в ряд у стены. В руках у них были маленькие круглые шляпы, и выглядели они как бывшие выпускники школы на старых фотографиях — подобный групповой портрет класса, оставшийся еще от моего деда, действительно висел в широкой раме чуть выше их голов.

В иные дни, ближе к концу болезни, мне не давал уснуть непрерывный, как потрескивание жарящегося сала, шепот за дверьми, иногда прерывавшийся трубным сморканием тетушки. В последний из дней, когда я неподвижно лежал в постели, словно парализованный шорохами Земли, вращавшейся подо мною быстрей, чем обычно, я вдруг совершенно отчетливо услыхал, как тетушка приглушенным голосом — чтобы я ничего не понял — ругалась на кого-то, пришедшего проведать больного.