Клаус Хоффер - У бирешей

Он опять помолчал. Затем спросил:

«Но что же вытекает из всего, о чем говорил еврей? По-видимому, то, что все мы рождаемся заново, все мы жертвы, обязанные вернуться на место своего преступления. Однако Книги учат, что такого места не существует. “На этом месте я еще ни разу не был , — гласит о том одна легенда. — Ярче Солнца сияет звезда, стоящая с ним рядом. * Обрати вспять свои стопы! Ступай прочь! Ты не тот, кем ты был”. Что же хочет сказать Цердахель, когда он, извращая Книги, настаивает на том, будто все, что мы думаем и совершаем, уже было подумано и совершено когда-то? Он полагает, что всякое деяние — это возвращение пса на свою блевотину, повторение некоего уже совершившегося деяния, которому суждено бесконечно повторяться все снова и снова. Но если так — тогда и наши Книги не могли бы являться тем, чем они являются, по мнению самого же Цердахеля, восхваляющего их как вечно новый, неиссякаемый источник познания. Нет, — уверенно произнес Люмьер. — Изобретение как повторение (а именно так желает выставить дело Цердахель) — это ложь. И она так же стара, как секта гистрионов! “Коли будете лить свечи , — предрекает одна из наших легенд, — солнце будет светить вам день и ночь”. Смысл приведенных слов — не в том, что все наши поступки тщетны. Вернее, в тексте подразумевается и это тоже . Однако в первую очередь — и, пожалуй, это имеет решающее значение — легенда обещает, что нашим делам вечно будет сиять свет Ахуры. “А коли будете ткать погребальные покровы , — сказано дальше в той легенде, — никто больше не умрет”. Вновь то же обещание! — воскликнул Люмьер. — Легенда побуждает нас к тому, чтобы мы изготовляли свечи и ткали ткани! Найти ключ к тайне этого противоречия впервые удалось Инге».

Крестный посмотрел на меня. «“Изобретения, — так начал Инга свое знаменитое объяснение, записанное им после того, как он разрешил загадку, — изобретения — это части саморегулирующегося процесса нашей истории”. Вы обратили внимание? — прервал Люмьер свою речь, обратившись ко мне. — Он сказал “процесс”, а не “круговорот”! “Каждое изобретение, каждое открытие, — говорится в его объяснении, — отменяет само себя, когда наносит непоправимый ущерб своим собственным предпосылкам”. В этом контексте он употребляет одно чрезвычайно меткое сравнение. “Дерево дает тень до тех пор, пока оно стоит, — поясняет он дальше свои выводы. — Если оно рухнет, исчезнет и тень, в которой вы сидите. А лестницу, которую вы изготовите из его древесины, вы уже не сможете приставить к его стволу”. Образ лестницы он использует еще раз, когда пишет следующее: “Польза от лестницы, по которой человек восходит к познанию, убывает по мере восхождения. Когда он добрался до верху, лестницы больше не существует”. А еще один параграф в его объяснении звучит так: “Указательная стрелка мира чуть сдвинулась. Вы изменили одну-единственную малую частицу, но вместе с нею и все остальные части, а заодно и самих себя! Всё в машине мира соприкасается со всем прочим, все колесики приходят в движение, если тронете хоть одно!” Эти предложения я отношу к лучшему из всего, что было сказано и написано нашим поколением, — сказал Люмьер. — И не удивительно! Я сам — живое их подтверждение».

«Послушайте, — продолжал он, отерев рот тыльной стороной ладони. — Это случилось три года назад на той стороне, в Тадтене *, в харчевне “Корова”. Штиц вместе с другими был в Варбалоге *, на кирмесе 18 , а я ехал из Балы *, от одного из троюродных дядьев. Мы встретились, как договорились, у развилки дорог, там, где начинается путь к Цику. Было еще рано, и мы решили немного посидеть в харчевне. Ох уж эти мне развилки!» — с преувеличенно театральным выражением воскликнул крестный.

«Все уже хорошо выпили, когда Штиц вдруг подошел ко мне и сказал, что он был бы непрочь сыграть партию в шахматы. Был хороший, погожий ранний вечер. Мы сидели все вместе, хозяин подал нам уху из сазана. Рак попросил его принести пилу и принялся на ней играть, а его жена пела под аккомпанемент. Ах, что за голос у этой Анны! — опять воскликнул Люмьер. — Ее пение способно свести с ума. Ну, да не важно, не о том речь. Инга торчал у игрового автомата, а еврей резался в кости с Надь-Вагом и рассказывал ему историю: он, мол, однажды видел, как кто-то, сидя один за столом в трактире, бросал кости, причем умудрялся по желанию изменять выпадавшее количество очков, даже не прикасаясь к кубику. О, этот сумасшедший стук игральных костей!» — Люмьер покачал головой.

«Возможно, с него все и началось, — сказал он. — Во всяком случае, Штиц вдруг пересел к нашему столу. Ваша госпожа тетушка тоже сидела с нами и, конечно, Ослип, — ему уже в ту пору трудно было сидеть на стуле как следует. Штиц, значит, подсел к нам — сидел и молча смотрел на меня. В его взгляде было что-то неуютное, коварное, я наконец не выдержал — ведь я догадывался, чего ему от меня нужно! — и спросил: “Ты, наверное, хочешь со мной сыграть?” Он кивнул. Он уже сотню раз просил меня с ним сыграть, а я все время отказывался. Теперь я сам ему это предложил. Отчего? Не знаю. Мы выстроили свои боевые ряды, ферзей поставили рядом с доской, как у нас полагается, и через восемь ходов Троянскому коню уже пришлось хорошенько задуматься, как предотвратить грозящий мат. Ох, этот гвалт в трактире! И яркий свет! Меня все это словно оглушило, и, пока Штиц размышлял над своим ходом, я принялся с отсутствующим видом выстраивать съеденные фигуры, в порядке их старшинства и очередности выхода из игры, вокруг обеих исключенных королев. Ферзей я использовал в качестве королей… Что меня дернуло, не понимаю, — прервал крестный свой рассказ и опять покачал головой. — Так значит, взяв их за королей, я начал одновременно играть вторую партию, пользуясь вместо доски шахматным рисунком на поверхности стола. Само собой разумеется, моя позиция на импровизированной второй доске была крайне невыгодной, потому что на настоящей доске я имел большой перевес. Вы сами уже могли убедиться, ту позицию я вам показывал. Как бы то ни было, я тогда совершил три большие ошибки, — хладнокровно продолжал он. — Во-первых, шахматисту возбраняется играть с гораздо более слабым противником; во-вторых, в присутствии дам играть не принято; в-третьих — и эта ошибка, конечно, была решающей, наименее простительной, — я наделил королев тем, в чем им отказано самой их природой: дал им власть королей!»

Люмьер достал платок и высморкался. Немного помолчав, он продолжил:

«Я был занят мыслями о том, как бы мне выиграть и эту вторую партию, так сказать, вне конкуренции, не беспокоя этим Конягу. Совсем ошалев от своего плана, я продумывал следующие шесть-восемь пар ходов. Сам не свой, я двигал фигуры туда и сюда по столу; Штиц все еще размышлял. И тут для меня все вдруг ожило на обеих досках, верхней и нижней: ладьи странно виляли бедрами, пешка спустила с себя штаны, чтобы испражниться на поле, где она стояла; офицер, который давненько уже неподвижно дожидался на одном и том же месте, стянул с себя один сапог и обследовал подошву; а несколькими полями дальше один из моих коней, повернувшись задом к середине доски, общался со своим противником. Одну за другой я приподнял фигуры, тщательно осмотрел их и опять поставил на место. Теперь и другие посетители заметили, что у нас за столиком творится что-то неладное, и подошли к нам. Сидевший рядом со мной Ослип конвульсивно дергался, заламывая руки. Потом — раз! Мне почудилось, будто кто меня со спины огрел палкой, — Штиц схватил стакан, отпил глоток и, дико вращая глазами, сделал ход. Совершенно идиотский ход, которым он без всякого смысла сдал коня. Я так и подпрыгнул. До такой степени плохо Штиц все-таки не играл! Ослип, который во всем этом, понятно, ничего не смыслил, смеялся с таким видом, как будто что-то понял; тело его содрогалось, словно его тошнило, а трактирные столики вокруг меня так и вертелись — наподобие того, что только что вытворяли фигуры на доске. И я, не соображая, что делаю, отошел к окну, достал — стоя посреди харчевни! — свой член и помочился в кёпоцесе 19 , — он сплюнул, выговаривая это слово. — Не смейтесь! — воскликнул крестный. — Вы не имеете никакого права смеяться! Меня до такой степени обуяла шальная мысль об игре в двойные шахматы — я весь ушел в размышления, нельзя ли и впрямь попробовать ввести ее в употребление, — а тут вдруг этот ход Штица, мгновенно спутавший все мои расчеты. Единственно разумным выглядел только один, самоочевидный ход. И вот я стоял у окна, не в состоянии воспринимать что-либо. Мой взгляд скользил по всему, ничего толком не замечая: ни брызжущей из меня струи, ни обмоченных штанин, ни всех остальных гостей, которые смеялись и подзадоривали меня выкриками, ни обоих игровых полей — двойных шахмат. Я тупо глядел прямо перед собой, в миску с опилками, и, казалось, все это видел в ней — словно пожар, который безуспешно пытался загасить лившейся из меня струей. И вдруг до моего сознания дошло, что я безнадежно проиграл партию на дополнительной доске, потому что Штиц оставил своего коня на основной доске неприкрытым и я вынужден был его взять».