Клаус Хоффер - У бирешей

Я толкал тачку посередине высохшего русла, и бесполезные мостки над нашими головами отбрасывали через равные промежутки широкие тени на дно русла, по обе стороны которого все круче вздымались песчаные откосы. Судя по широким колеям, прорезавшим грунт, русло использовалось и повозками потяжелее, чем наша.

«Здесь мы раньше часто купались!» — произнесла тетя неожиданно взволнованным голосом. Затем вновь смолкла и убрала наконец фотографии в свою сумку, раскрытую перед ней на чемодане. «Ты помнишь Ослипа», — вдруг сказала она, и это прозвучало не как вопрос, а, скорее, как утверждение. Она опять была совершенно спокойна и смотрела прямо перед собой. Я понял, что она имеет в виду того самого парня, о котором я только что подумал, — поэтому молча ждал, что она расскажет. «Мы часто бывали здесь вместе: ты, Ослип, твой двоюродный брат и я. У Ослипа был огромный горб. И нос вот такой!» — сказала она и указательным пальцем левой руки описала большую дугу в воздухе, но тут же схватилась за край кузова, чтобы удержаться. «Он был моим возлюбленным. Три дня спустя после того, как ты уехал, мы были тут вместе с ним — немного ниже, у запруды, где отходит канал к мельнице. Не верти головой, когда я с тобой разговариваю, — сколько раз тебе говорить! — бросила она вдруг, но затем опять продолжила вполне мирно. — В одном из шлюзов была дыра, размером с раздаточное окно. Вы там всегда подныривали. Даже тогда регулировать уровень воды уже не получалось. Однажды в эту дыру угодила смытая балка моста, и один из вас, мальчишек, застрял головой, когда хотел там проплыть. Сперва никто и внимания не обратил, да и с чего бы. Вы ведь все время играли в одну и ту же дурацкую игру: нырнуть, дать течению нести себя вниз и там вылезти в кустах на берег, так, чтобы вас никто не видел и все вообразили, что вы утонули. Ослип нырнул следующим — и нашел парнишку. Ну, да неважно. Ты тогда, значит, как раз уехал домой, а я взяла Ослипа с нами купаться», — продолжала тетя. Теперь она была словно сама не своя и беспрерывно ерзала в тачке туда-сюда. «Парни какое-то время играли, и вдруг кому-то пришла в голову мысль: можно притащить балку с какого-нибудь размытого моста и соорудить качели». Она искусно выдержала паузу, выжидающе обернувшись ко мне, словно желала видеть мою реакцию. Но я на нее не смотрел, а, напротив, прикрыл глаза. Не то даже было досадно, что она опять поймала меня на мысли; хуже, что она пыталась разрушить мои воспоминания, обратить тот несчастный случай на речке в воспоминание о чьем-то чужом рассказе — я разозлился чуть не до потери сознания. Голова вдруг закружилась, я зажмурился и вцепился в деревянные руки так, что обломил на них оба больших пальца. Чтобы прийти в себя, я мысленно считал шаги, но и сквозь окружившую меня пелену до моего слуха с немилосердной резкостью доносились ее слова. «Ослип притащил балку, — продолжала тетя, опять повернувшись лицом вперед, — он сел на один конец, другой парень — напротив. Они качались как ненормальные, так что и мы все встали и пошли на них поглядеть. Увидав меня среди зрителей, Ослип еще пуще разошелся. Каждый раз, когда балка касалась земли, он отталкивался правой ногой, и оттого качели взлетали все выше, проносились вверх-вниз с бешеной скоростью… Что ты делаешь!» — вскрикнула тетя. От ее рассказа я будто впал в транс, всё вокруг меня вздымалось и опускалось как при плохой погоде на море, а тачка выделывала кренделя — то туда, то сюда. «Что-то мне плохо», — прошептал я, но она меня вообще не слушала. С головой ушедшая в воспоминания, тетушка еще больше раскачивала тачку: она, как ребенок, вцепилась руками в края кузова и качалась из стороны в сторону. «Тебе не нравится Ослип, оттого ты так и взбесился! — сказала она с хитрым видом. — Тебе нравятся только твои приятели, господа распорядители. Думаешь, я не заметила, как тебя на вокзале тянуло к их столику? Ну и ступай навстречу своей беде, не стану тебя удерживать!» Она откинулась в тачке назад и, заложив руки за голову, уставилась куда-то ввысь. Тишина вокруг стояла невыносимая, и я вздрогнул, когда где-то впереди что-то — может, лягушка? — с плеском упало в воду. «Избавлю тебя от окончания истории, — сказала тетя. — С тех пор мы с ним каждый день встречались наверху, в доме твоего отца. Твой дядя ничего не замечал. Никто ничего не замечал, слышишь, ты!» — проговорила она, торжествуя. Я выпрямился — словно меня кто-то бил, а теперь счет ударам был окончен. И пока я распрямлял тело, опершись о рукояти тачки, и пытался избавиться от ощущения, будто меня захлестывают волны, мне казалось, что вся местность вокруг меня выпрямляется, воды сквозь щели и трещины отступают назад, в подземное царство, а берега вырастают надо мной как свод, готовый рухнуть и дать дорогу допотопному чудищу, что сбросило с себя все покровы и, грузно переваливаясь с лапы на лапу, бредет впереди по сухой ложбине вверх, к деревне. «Ослип умер! — сказала тетя. — Всё в прошлом. Можешь рассказывать кому хочешь».

Мы оставили тачку у кромки ручья и отправились дальше. Тетушка уверенной походкой, расправив плечи, шагала впереди, причем острие зонтика, который она держала у бедра, было нацелено в сторону деревни. Время от времени она тыкала зонтиком в расставленные по краю дороги ведра для отбросов, а те отзывались гулким металлическим звуком — глухим или звонким, смотря по тому, выше или ниже она по ним попадала.

Мы шли по узкой тропе, которая вела вдоль ручья наверх, в деревню. Неширокий откос, на котором были выставлены ведра, некоторые открытые, некоторые прикрытые крышками, отделял наш путь от присыпанной щебнем улицы, в сумерках напоминавшей полосу мягкой ткани молочного цвета, разложенной на лугу для просушки. «Белое белье» , — сказал я себе под нос, так тихо, что тетя, которая продолжала постукивать зонтиком по ведрам и при этом невнятно разговаривала о чем-то сама с собой, никак не могла меня слышать. «Белошвейки в дождь проливной» , — сказал я вполголоса, затем прибавил: — «Ряд умытых дождем домов». — «Клумбы тюльпанов, голландские девы» , — произносил я, сообразуясь с тем, как тетушка зонтиком стучала по ведрам: ударяла ли она сверху или направляла свои тычки ниже, в их железное чрево. Впереди показался открытый гараж, в котором два человека в темных комбинезонах, с причудливо изогнутыми гаечными ключами и краскопультами в руках, возились с поднятым на козлы автомобилем без колес и фар. Свет в гараже был желтым и резким, так что мужчины выглядели совсем как горнорабочие на старых фотографиях. Удары, наносимые тетушкой по нижним половинам ведер, я сопровождал глубокими, темными, долгими гласными, а более высокие слоги подбирал в тех случаях, когда зонтик попадал по крышке или верхнему краю.