Клаус Хоффер - У бирешей

Я привстал на цыпочки, в надежде, что чуть выше на стекле все-таки найдется ровное место и там я отражусь в настоящем виде. Заглянув за край грязно-белого занавеса, который держался на крючках и свешивался до самой перегородки, отделявшей витрину от внутреннего помещения магазина, я вдруг различил какое-то слабое, ленивое шевеление — едва заметное, как взмах плавника большой рыбы, уходящей в глубину аквариума. Я прислонился к стеклу, чтобы через перегородку заглянуть внутрь магазина, но внутри было темно, и я ничего не рассмотрел.

За стеклами, вставленными во входную дверь, имелась занавеска, почти такая же, как в витрине. Я опустил тачку, а затем, встав в дверном проеме, прижал лицо к стеклу, пытаясь разглядеть находившееся внутри. А чтобы заслониться от света, падавшего сбоку, приложил руку козырьком над глазами.

Я уже готов был выпрямить спину и снова пуститься в путь, но тут дверь передо мной вдруг отворилась, а над самым моим ухом — словно для того, чтобы повергнуть меня в еще больший шок, — раздался резкий, дребезжащий звук старого электрического звонка. Еще немного, и я, споткнувшись о низкую ступеньку, упал бы и растянулся внутри магазина — но в этот момент чья-то сильная рука молниеносно схватила меня за локоть и спасла от падения.

«Осторожно, ступенька!» — услышал я за плечом мужской голос. От ошеломления я резко, сквозь сжатые зубы, втянул в себя воздух и обернулся, однако сначала, из-за резкой перемены освещения, не мог ничего рассмотреть. Когда глаза немного привыкли к сумраку, я начал различать отдельные предметы обстановки: широкий прилавок, который, как прибрежная отмель, тянулся от одного конца помещения к другому; на нем стояло нечто, что я принял было за вазу и что позже, на свету, оказалось кувшином с низким горлом и пузатым туловом; наконец, слева от меня, наискосок от витрины, которая была до половины закрыта листами картона, я заметил втиснутое в самый угол кресло, когда-то, вероятно, предназначавшееся для гостей.

«Я уже закрываю», — произнес человек у меня за спиной, который только что подхватил меня и уберег от падения. Говоря это, он продолжал держать дверь наполовину открытой, словно хотел предоставить мне возможность улизнуть на свободу. Этого я, однако, не сделал, а остался стоять как стоял; теперь я наблюдал, как он нагнулся, чтобы запереть дверь изнутри на засов. Только сейчас я заметил, что он был полуодет. На нем была только широкая белая рубашка, большим пузырем надувавшаяся, когда он поворачивался; длиною она была с хорошую ночную сорочку и доходила ему до лодыжек, а рукава ее были обрезаны. Из плохо обшитой, потрепанной проймы правого рукава торчал обрубок руки, ампутированной чуть выше локтя, и, когда человек снова выпрямился и встал прямо передо мной, я рассмотрел, что у него жидкая, почти белая борода, покрывавшая его лицо неправильными пятнами, как птичий пух; борода, вместе с лысиной, придавала ему облик фавна. Это впечатление еще усиливалось его своеобразной, самоуверенной и в то же время стремительной походкой. В противоположность тому, манера его разговора была робкой и застенчивой — вернее, так было сначала, пока он находился рядом со мной, перед прилавком.

Но стоило ему приподнять откидную доску, приделанную к стене и служившую продолжением прилавка, и встать за стойку, его тон и поведение моментально изменились. Хоть он и дальше оставался со мною любезен, однако теперь в этой любезности появилось что-то благосклонно-покровительственное; даже сам жест, каким он достал из ящика кухонное полотенце, чтобы протереть прилавок, напоминал, скорее, движения владельца трактира, скажем, трактирщика из «Лондона», чем человека, который минуту назад испытывал смущение оттого, что был полуодет. Только что мне казалось: его язык ворочается с трудом, он даже слегка заикается когда говорит, — однако теперь его слова звучали убедительно, как у человека искушенного и опытного.

«Давайте устроимся поуютнее, — радушно произнес однорукий и тут же добавил, засмеявшись: — То есть в том случае, если мы желаем уюта». Словно для того, чтобы по мере сил этому содействовать, он быстрым движением спрятал под прилавок тарелку с остатками еды, стоявшую на столе рядом с кувшином, и почти одновременно извлек два маленьких граненых бокала и до половины сгоревшую свечу.

«Лучше опять выключить свет, — сказал он, кивком указывая мне на выключатель у дверей, который он повернул при моем появлении в магазине. — Никому нет надобности знать, что мы еще здесь». Он воткнул свечу в носик кувшина, достал спичку и, прижав к себе коробок культей правой руки, левой зажег огонь. «Дело в том, что я не самое подходящее общество для свежеиспеченных заместителей». Он подержал зажженную спичку у фитиля свечи, которая не хотела разгораться, возможно, потому, что сильно нагорела; от фитиля летели в разные стороны маленькие искры, но в конце концов он все-таки разгорелся. Однорукий поднял кувшин с мерцающим язычком пламени и протянул мне его через стол: «Поставьте там, сзади», — сказал он, указывая пальцем на карниз маленького слепого окна по левую руку от меня. Он смотрел, как я ставил туда его необычный подсвечник, тем временем как сам он повернулся вполоборота, чтобы достать с узкой полки шкафа, вделанного в стену позади него (посередине стены находилась деревянная дверь, выход наружу), одну из пяти полных винных бутылок. Закрывавшую ее пробку — затычку, скрученную из газетной бумаги, — он вытащил зубами. «Для душ чистилища», — пояснил он, не подымая глаз, все еще держа в зубах затычку. Он поставил бутылку на прилавок, приподнял по очереди оба бокала, чтобы убедиться в их чистоте, и наконец выплюнул изо рта бумажную скрутку, описавшую широкую дугу в воздухе.

«Можете спокойно присесть, — сказал он, вероятно, оттого, что я все еще в замешательстве стоял у окна, не понимая, как себя вести. — Только аккуратнее с креслом, оно не мое». Склонив голову набок, он до краев наполнил стоявшие перед ним бокалы. Его движения и манипуляции, как, впрочем, и отпускаемые им фразы, следовали друг за другом словно бы автоматически, повинуясь правилам некой игры, всегда разыгрываемой в одном и том же порядке; вновь прибывший вовлекался в эту игру на подсобных ролях. Однорукий осторожно взял двумя пальцами один из бокалов и, стараясь не расплескать, подвинул его мне. Он посмотрел на меня, жестом приглашая выпить, потом ловко, одним махом поднял свой бокал и опрокинул в глотку, даже не прикоснувшись к губам.

Я внимательно наблюдал за ним, и чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что он намеренно желает произвести впечатление на собеседника точностью своих движений, продемонстрировать, до чего ловко обходится он без второй руки, и даже — насколько лучше умеет он орудовать одною рукой, чем иные двумя.