Клаус Хоффер - У бирешей

«Сохранилась запись времен четвертого поколения, — сказал пьянчуга и, взяв в руку подставку из-под пивной кружки, принялся постукивать ею по столу, будто в такт неслышной мне музыке, — это история анохи Гикатиллы. Расскажу ее вам. Она короткая и носит название “ Волчок, который тебя вертит”. Анохи Гикатилла , так гласит легенда, всегда бродил близ мест, где играли дети. И если видел у какого мальчика волчок, то сразу настораживался. Стоило волчку завертеться — и анохи кидался ловить его. Дети подымали шум и пытались отвлечь его от игрушки, только анохи это мало заботило; если ему удавалось схватить волчок, пока тот еще кружился, он был счастлив, но лишь на мгновение, — он тут же бросал волчок на землю и уходил прочь. Дело в том, что он полагал: познать любую мелочь, например вертящийся волчок, — достаточно для того, чтобы познать всё на свете. Оттого он и не занимался большими проблемами, такая трата сил казалась ему слишком затратной. Вот если бы познать до конца малейшую мелочь, тогда бы сразу было познано всё, — потому его и занимало исключительно вращение волчка. И каждый раз, когда дети собирались запускать волчок, он надеялся: сейчас придет разгадка; и, пока волчок вертелся, а анохи сломя голову за ним гнался, его надежда крепла, превращалась в уверенность; но, когда у него в руках оказывался дурацкий кусок дерева, ему делалось тошно, и крики детей, которые он мгновение назад даже не слышал, гнали его прочь, и он шатался, будто волчок, пущенный неумелым ударом . Такая вот история, — сказал пьяница, — и она правдива».

Он прервал свою речь, поднялся и принес из ящика еще бутылку пива. Потом снова сел за стол, сдвинул шляпу на затылок и продолжал.

«Легенда возникла в четырнадцатом веке, и считается, что в ходе переписывания и передачи ее содержание не менялось. Многие даже убедительно обосновывают мнение, что рассказ этот — доподлинное свидетельство, то есть одна из тех комбинаций, в которых удалось-таки запечатлеть полную, неискаженную, неизмененную историю обшины бирешей, составленную исключительно из имен ее членов, живших во время оно. По мнению других — тех самых гистрионов, которые считают, будто “всякий человек — это два человека, и истинный из них — тот, другой, на небе” *(и лишь ему принадлежит право носить имя), — история эта не является подлинной, потому что анохи Гикатилла тут назван по имени. В самом деле, такое обстоятельство не может не насторожить знатока Книг. Лично мне подобные опасения не кажутся столь уж существенными — ведь этот анохи стяжал себе на все времена бессмертную славу, так что вполне можно считать упоминание имени неким признанием заслуг столь необычайной личности.

Как бы то ни было, несомненно одно: в те времена, когда была записана легенда о волчке, существовали сомнения в подлинности истории. А потому свидетельство это — лишь относительное и не обладает достоинством окончательной разгадки. Однако в писаниях последующих поколений оно приобрело ни с чем не сравнимую значимость, как источник познания для всякого “анохи”, причем, как вы сейчас убедитесь, сразу в нескольких отношениях. Во-первых, легенда служит каждому “анохи” внятным предостережением от того, чтобы погружаться с головой в свои искания (ведь один из наших самых бескомпромиссных мыслителей дает здесь повод для насмешки даже детям), во-вторых, она ободряет его неустанно искать все дальше и дальше, потому что многие, и весьма небезосновательно, усматривают именно в последнем предложении, по видимости уничтожающем всякую надежду: “ он шатался на ногах, будто волчок под неумелой плеткой ”, — образное выражение начавшегося познания. В-третьих, своим содержанием легенда словно предостерегает от того, чтобы ее читать (в ней само повествование повторяет движение неловко пущенного волчка), — впрочем, это предостережение принимаешь к сведению только тогда, когда уже поступишь вопреки ему. И наконец, все без исключения видят в ней первый, решительный шаг на пути к познанию, так как она гласит: тот, кто познает, сам преграждает себе искомый путь, ибо плоды с древа познания не годятся в пищу, зато, если лечь на землю под древом, тень его даст тебе вкусить все блаженство, какое обещали плоды».

На этих словах пьяный поднялся с места и, попросив извинения, ненадолго удалился. Пользуясь передышкой, я подошел к полуотворенному окну, находившемуся позади. В зале за моей спиной проигрыватель теперь еще громче орал во внезапно наступившую тишину. Трое парней за соседним столом прервали свой разговор и посмотрели в мою сторону, и крестные с их семьями на минуту тоже прекратили болтать. Они задумчиво рассматривали подставки для пива или крутили между пальцами ножки винных бокалов. Жена четвертого крестного, высокая костлявая особа со смуглой кожей и несоразмерно широким лицом, производила высокий, долгий, щемящий звук, водя указательным пальцем по краю бокала. Я смотрел за окно, в темноту деревни, и жадно вдыхал свежий воздух — у меня мутилось в голове от паров алкоголя, сигаретного дыма и рассказов пьянчуги.

Тот, шатаясь из стороны в сторону, шел назад к столу с новой бутылкой пива, которую, словно в знак приветствия, высоко приподнял за горлышко и раскачивал между двумя пальцами. Он заметил, что я на него смотрю, и подмигнул мне. Мы опять уселись за стол, и он, старательно раскуривая новую сигарету, продолжал свой рассказ.

«Когда первый крестный оставит свою должность, ему придется выбирать между девятью разными именами. Четыре из них он получил по нисходящей линии, остальные пять — по восходящей. Договоренность об общем обозначении, конечно, существует — но все-таки каждый, кто предлагал свой вариант имени, не принятый другими крестными, тайком продолжает использовать собственное словечко. Упрямая у нас раса! — прибавил Цердахель. — Имена первого крестного звучат: “Рыба-что-не-умеет-плавать”, “Острый-и-быстрый” (так звали его мы, остальные), “Вода-бегущая-домой”, “Отойди”, “Малый светильник” (так биреши называют Луну), “Найденный-и-не-потерянный”, “Уравнивающая несправедливость”, “Сломя голову” и “Едва начал”. Некоторые из этих имен вам, пожалуй, покажутся сложноватыми, но на самом деле — ничего подобного. Они почти все заимствованы из жаргона и там имеют длину не больше трех, ну, самое большее — четырех слогов. А потому вы позже, возможно, еще услышите, как первого крестного (ему недолго оставаться крестным, скоро его год кончится) будут звать “Шакалом”. Дело вот в чем: имя, которое ему дали после того, как он нанес свой первый визит, звучало “Хад-каль”, что в переводе значит “Острый-и-быстрый”. По милости ложной этимологии “Хад-каль” превратился в “Шакала” — точно так же, как случилось когда-то со мною и моим именем. Хотя первоначальное слово еще не забыто, но то ли по нетерпению, то ли по незнанию традиции люди переводят его на немецкий не только в соответствии со значением, но заодно и в соответствии со звучанием, тем самым опять-таки усугубляя избыточность. “Цердахель”, видать, сделалось труднопроизносимым, и люди каким-то образом умудрились переделать его в “Штёттера” *(географическое название, как и “Гибралтар”). Слово продержится на протяжении одного-двух поколений, хоть, впрочем, вздумай кто из моих племянников прямо сегодня заявить, что брат его мачехи действительно носил имя “Заика”, многие без возражений примут такое объяснение».