Анатолий Жук - Бульвар

Я даже подпрыгнул от неожиданности, когда Ви­олетта дотронулась до моего плеча: в своих мыслях стоял спиной к улице, и не слышал, как она, открыла калитку, вошла во двор.

— Чего испугался? — удивилась Виолетта.

— Ты появилась, как привидение: неожиданно и неизвестно откуда.

— Но ты же ждал меня, — больше утвердительно, чем просительно сказала Виолетта.

— Даже очень ждал,— признался я искренне и даже немного взволнованно.

Мы обнялись.

Виолетта пахла парным молоком. У меня закружилась и поплыла голова: запах детства! Он ошеломил меня неожиданностью. Я задыхался от его чистоты и светлости, от боли за невозвратность тех минут, которые никогда не обласкают явью...

Я задохнулся, я заплакал, я засмеялся, я затосковал.

Так пахла мама.

— Пойдем на Неман, — предложила Виолетта.

Я сразу согласился. Прихватив полотенце, прямиком через огород, мы выбрались на берег. Идти было легко — большая полная Луна хорошо освещала все изъяны дороги, которую я мог бы пройти и с закрытыми глазами, ни разу не споткнувшись.

Это была дорога моего детства, моей юности и моей уже взрослой жизни. Сколько раз топтали мои ноги эту узенькую, чуть заметную тропинку, которая почти полностью зарастала травой до моего приезда. А иногда, после весеннего половодья, совсем пропадала и оживала вновь под моими ногами, когда я приезжал — один Бог знает! Моим нервом, жилкой моей, солнечным лучом на ладони, крылом взлетающей птицы была эта тоненькая ниточка к Неману. А еще моим ангелом-хранителем, моим же­ланным сном и моей явью, которая обязательно сбы­валась каждый год. Так как я мог на ней споткнуть­ся и упасть, разбить нос или покалечиться?!

Неманская вода обмывала нас только ей прису­щей мягкостью и теплотой. Она светилась под пол­ной Луной желто-синей ровной дорогой, которая будто задремала на ночь, застыла, припрятав стремительное движение для нового дня. Отражаясь темной полосой, стоял в ней другой берег, заросший вербами и лозою. И внешне никакого движения: ни дуновения ветра, даже звездочка не чиркнет по небу.

Только звуки оживляли: соловьи в лозах да вольный скрипучий голос дергача.

Весь этот рисунок виделся именно таким, если смотреть на него откуда-то сбоку или издалека, умея при этом наблюдать или слушать.

Но мы с Виолеттой были непосредственными участниками всего этого ночного явления, может даже исполнителями главных ролей, без которьи это действо никогда бы не было таким, каким утверждалось сейчас.

Мы чувствовали, что вода совсем не заснула и не застыла, что ее неугомонность несет обязательно и вечное, крупинками песка и маленькими камнями касаясь наших ног. Она тянула нас за собой мощ­ной непринужденной силой, будто приглашая взять с ней путь в бесконечность ее движения.

Как Адам и Ева, мы плавали и плюхались в этом неудержимом потоке, будто дети дурачились и смеялись, и наши руки и тела ласкали друг друга.

Даже в воде Виолетта была горячая, и я чувствовал, как исходит от нее солнечное тепло.

Я целовал Виолетту в губы, в грудь, с головой опускался в воду, целуя живот, и наощупь губами нахо­дил между ног тайное и желанное, с мягким травя­ным покровом. Пока хватало воздуха и я не начинял задыхаться, целовал и пил эту чашу удовольствия, разгоняя волны в стороны, с всплеском огромного кита выныривал, громко фыркая от воды. Потом опять припадал к Виолеттиным губам. Но уже она, с легкостью форели, выскальзывала из моих рук, нырнув в воду, губами пленила нетерпеливость малыша. Я горел чувствами, и вода закипала вокруг меня. Соловьиный звон забивал мои уши и сол­нечным блеском полнолуния слепило глаза.

Обмытые вечностью реки, ее нетронутой чисто­той первородности, чья любовь к нам бескорыста и предана безоглядной правдой детской доверчи­вости, мы сами открывались с Виолеттой друг дру­гу в самых тонких и нежных ласках неизведанности любви. Без оглядки. Без поправки на какие-то услов­ности. Без боязни того, какой покажется вся наша деятельная свобода нам самим. И это бы больше ка­салось Виолетты, человека сельского, который, ду­маю, был не очень искушен в любовных утехах...

Но река, Луна, песни соловьев, недовольный скрип дергача переворачивали, перечеркивали все так называемые пристойности. Хмельным чадом безумства дышали наши сердца, теряло последнюю ясность и просветленность сознание.

И когда я мягко и плавно вошел в Виолетту, она обвила ногами мои бедра, повисла на шее. Лег­ко неся ее на руках (сама вода держала Виолетту), с глубоким животным вздохом дикаря, я взлетел с ней на самую вершину нашего вакханального тан­ца любви.

И обессиленных потянула нас вода за собой. Уку­тывая бодрой свежестью жизни, плавно несла по желто-синему пространству своей вечности. Может, метров пятьсот мы проплыли вниз по течению, пол­ностью отдаваясь потоку. И не хотелось выходить, возвращаться назад к месту, где лежала наша одеж­да и откуда начинался наш заплыв.

После воды на берегу нам показалось свежо и даже прохладно — кожа стала гусиной — и мы со смехом побежали назад.

Две огромные рыбы воды... Два лунатика звезд­ного пространства... Два отшельника людского оди­ночества...

Мы бежали легко и радостно, будто лошади, выбрасывая далеко вперед ноги.

Я растирал Виолетту полотенцем, потом она меня, еще минут через десять в моем доме мы пили вино. И только Луна своим светом обозначала присутствие нас двоих.

Моя кровать была старой, с железными спинками и продавленным пружинистым матрацем. Одному на нем было неплохо: как во рву лежал, справа и слева которого выступали возвышенности. Даже очень пьяным упасть с него было невозможно. А вот вдвоем было не совсем удобно: скатывались друг на друга.

Вот и разместились мы с Виолеттой на полу, бросив под себя ватное одеяло и две подушки под головы.

Темнела ночь под лунным светом. Обремененные плодами, яблони, словно младенцев, держали на ветках своих воспитанников, прилагая все усилия для их созревания. И когда удержать уже не могли и одно из них срывалось и падало на землю, неслыш­ным стоном вздыхали.

Редкое, одинокое лаянье собак — и больше ника­ких звуков.

Тишина.

Лунно.

Сонно.

Только не у нас с Виолеттой. Возбужденные чувс­твами, мы топтали друг друга поцелуями, тарани­ли горячими телами. Виолетта жадно пила радость блаженства и я, как мог, старался ей угодить, мень­ше думая про себя, исполнял любое ее желание, ко­торое она высказывала даже самым непринужден­ным движением. Удивительно, но я ощущал эти тончайшие движения и желал ощущать.

Мы не заметили, как Луна исчезла и окна нали­лись чистым, молочно-белым цветом утра. Перемятые, как белье в стиральной машине, и такие же мокрые, словно ту машину внезапно выключили, мы откинулись друг от друга, мгновенно заснули.