Дмитрий Каралис - Чикагский блюз

Первую ночь я не спал от гордости за себя и страну – какой же мы великий народ! А потом слегка привык, стал называть изделия по номерам, научился не бояться треска в отсеках, а унты, как и все в бригаде, называл унтярами или водолазными ботинками. Нет, аспирантура была не по мне!

Отец познакомился со своим аспирантом не как все люди, а с опозданием на месяц – в октябре, когда нормальные учащиеся вузов давно сидели в пивных барах и вспоминали проведенное лето.

Фамилию отцовского аспиранта я поначалу воспринял как Козлик. Оказалось – Гвозлик. И не козлик, и не гвоздик, а не пойми что.

Этот Гвозлик отстал в Сибири от стройотряда, и месяц о нем не было ни слуху ни духу. Он нашелся, когда в месткоме уже беспокоились о доставке тела в Ленинград, а мой батя, кряхтя, накапывал в рюмку первую порцию валерьянки.

Вкратце история такова. Отряд до белых мух работал в нижнеянском порту, разгружая суда северного завоза. В начале сентября Гвозлик отправил студентов в Ленинград, а сам остался закрывать наряды в конторе порта. Закрыл успешно, но в местной столовой съел какой-то чудовищный вирус и вырубился на три недели.

Очнулся в больнице. Поморгал глазами, ничего не понимает.

В палате лежали загипсованные вертолетчики со своим командиром. Рот у Гвозлика склеился так, словно его зашили рыболовными лесками. Попытался открыть – больно. Кожа прямо-таки спеклась. Помычал соседям, те обрадовались пробуждению бородача (Гвозлик носил солидную бородешку), дали ему бумагу и карандаш. Ослабевшей рукой накарябал вопросы: где я? что со мной? какое сегодня число? Выяснилось, что пролежал без сознания двадцать один день.

Летуны справляли день рождения командира и спросили Гвозлика, не откажется ли он выпить стопарик за здоровье именинника. Гвозлик жестами дал понять, что он бы не против, но рот-то склеился. Вертолетчики провертели карандашом дырочку между губ, вставили бумажную воронку и влили в Гвозлика пятьдесят граммов разведенного спирта; потом еще пятьдесят… Рот расклеился, и Гвозлик смог не только поздравить именинника, но и закусить копченой нельмой, медвежьим окороком и лосиными котлетами.

Натуральные таежные продукты и чистый воздух, который втекал через форточку, сделали свое дело: на третий день Гвозлик потребовал выписать его из больницы, и сибирские врачи, подивившись силе молодого организма, отпустили ленинградца до дому, до хаты. Вертолетчики снабдили Гвозлика харчами, целительной настойкой в пластмассовой канистрочке, собрали денег на билет, и в начале октября, когда в месткоме института уже готовились лететь в Нижнеянск, Гвозлик явился из стройотряда.

В самый раз было отдохнуть и наброситься на учебу: согласовать план диссертации, обсудить с научным руководителем темы докладов и публикаций на конференциях. Отец уже потирал руки.

Но не тут-то было!

Да, Гвозлик отлежался пару недель дома, но едва он собрался заняться диссертацией и учебой, как пришлось срочно лететь в Куйбышев к умирающей тете. Настолько срочно, что он не успел поставить в известность кафедру и научного руководителя. В общем, снова потерялся.

Батя обзвонил милицию, больницы, морги и обошел прилегающие к институту парки в поисках замерзающего от рецидива загадочной болезни аспиранта.

Пусто!

Он съездил к Гвозлику домой, но и там ничего не знали о местонахождении мужа и отца. Новый девятиэтажный дом стоял неподалеку от станции Навалочная и еще не был телефонизирован. Батя побродил по окрестностям, осторожно ковыряя носком ботинка кучи сухих листьев и заглядывая в канаву вдоль железнодорожной насыпи.

Жена Гвозлика была настроена оптимистически.

– Никуда он не денется, – мужественно проговорила она, – найдется.

Гвозлик появился на двенадцатый день. С ужасными подробностями рассказал, как умирала измученная болезнью тетя, как его заставили пожить в доме усопшей до девятин, как ему снились кошмары и как он не мог позвонить на кафедру, потому что муж тети с горя пропил все вещи, включая телефонный аппарат.

Отец, посасывая валидол, сказал, что аспирант у него какой-то ускользающий.

Теперь, приходя с работы, отец бухал портфель под вешалку и, не раздеваясь, шлепал на кухню к шкафчику с лекарствами.

В первую аспирантскую зиму Гвозлик похоронил тетю, папу, маму, двоих племянников. И еще одну маму.

Ошу кто-то настучал, что его аспирант вновь написал заявление на материальную помощь, и опять в связи с похоронами матери. Отец, сгорая со стыда, поинтересовался у Владимира Альбертовича, не спутал ли тот причину, по которой обращался в местком, и Гвозлик, насупившись и взяв бороду в кулак, рассказал, как в младенческом возрасте он потерялся на переправе через Днепр и был усыновлен лейтенантом-артиллеристом и деревенской учительницей. Через много лет, когда он уже с отличием заканчивал одну из школ Донбасса, нашлись его истинные родители, и он встал перед мучительным выбором – с кем жить дальше? И принял соломоново решение: пусть родителей будет четверо! И всех он будет называть папами и мамами. Но жить станет один: уедет учиться в город его мечты – Ленинград.

Отец только крякнул и потрепал аспиранта за плечо: держитесь, сударь!

Жизнь раскидала родню Гвозлика по всему Советскому Союзу. Гвозлик мотался по стране, добросовестно пил на поминках, маялся до девятого дня и стеснялся при этом позвонить в Ленинград с телефона убитых горем родственников. А в некоторых поселках и телефонов не было – буранные полустанки такие. Приходилось спрыгивать с поезда, царапая лицо колючим снегом. Чтобы не подумали, будто он врет, Гвозлик добросовестно предъявлял ссадины на скуластом лице и изображал, как он влетел головой в сугроб, в метре от телеграфного столба.

А чтобы сесть в проходящий поезд и выбраться с такого полустанка, по словам Гвозлика, требовалось расставить пионеров-школьников с сигнальными флажками за километр от места остановки, и все они должны были совершать круговые движения руками, чтобы машинист смекнул, в чем дело, и начал экстренное торможение.

– Хорошо, – пытался вникнуть в чужие беды отец, – но почему вы никогда не попросите жену сообщить нам о вашем отъезде? – допытывал он своего аспиранта.

Гвозлик виновато пожимал плечами:

– Иной раз и жене записку не успеваю чиркнуть. Схватишь хозяйственные деньги, сунешь в портфель кусок хлеба и зубную щетку – и на самолет! Счет идет на минуты. А будешь мешкать, родного человека погребут без тебя…

– Он меня доконает, – держался за сердце отец. – Я же больницы и морги начинаю обзванивать, а он гудит себе на поминках и в ус не дует!

Второй год аспирантуры выдался для Владимира Альбертовича особенно тяжелым.