Борис Черных - Есаулов сад

«Сегодня я видел Пушкина,
Он, братски обняв Вампилова,
Февральские посвисты слушал
На берегу Ангары.

Их лица светились матово,
А из фундаменталки
К ним выскочила Ахматова,
Как юная лань легка»…

Доживу ли до солнечных дней,
Не потрафив суровой обиде.
В преисподней – котельной моей
Старый Франц говорит о Мадриде.

Доживу ли? Эстонец, поправ
Боль житейскую долготерпеньем,
Рассуждает о сущности прав
Накануне и после Успенья.

Что он помнит, дремучий мужик,
Хлебороб и солдат поневоле,
Об иной – человеческой – доле,
От которой отвык.

О, жестокое племя людей,
Пожалей ты быка на корриде.
В преисподней – котельной моей
Старый Франц говорит о Мадриде.

Был я безудержно смел,
Вторил громам в поднебесье,
Сирые избы предместья
Песней тревожить умел.

Но миновала пора,
Обочь колодца поникли
Плети сухой повилики.
Я ухожу со двора,

Где бушевала весна,
Лето цвело – колосилось,
Девкой дебелой носилась
Осень, хмельна и красна.

Скоро проселки, сума,
Жизни слепое усердие.
Белый платок милосердия
Пермская вяжет зима.

Девочка, ровесница его, смеется и поет.
И он слушает ее голос. Идут годы.
Она смеется глуше и все реже поет.
И наконец голос ее растворяется в хвойных лесах.
Может быть, она уехала или – Боже, Всеблагой,
не допусти этого – умерла?
Но однажды тонкий голосок вывел мелодию.
Он узнал мотив, забытый почти.
Он вслушался. И встрепенулась душа его:
та девочка вышла замуж, родила дочь;
и росток песни из слабой гортани
так живо напомнил ему изжитое в памяти.
Он рванулся навстречу песне, но терновая изгородь
остановила его. И он упал замертво.

Вершит за решеткой окна прихотливый полет
Вещунья-синица по лону небесного ситца.
Опять я услышал – пречистый твой голос поет
У полуразбитой урийской криницы.

В простуженном горле колодца журчанье цепи,
К живой бы воды окоему припасть и напиться.
Смотрю я прощально в славянские очи Твои
У полуразбитой урийской криницы.

Звезды отгоревшей неясный из прошлого свет
Безгрешно и ясно в колодезном срубе на миг отразится.
Судьбы ли, зари ли вечерней моей опадает малиновый цвет
Над полуразбитой урийской криницей.

Я молчанья печать
Не в кармане несу, а в предсердье.
Будем, Гунар, молчать,
Не расчитывая на милосердье.

Будем, Гунар, таить
Упованье на ведро и лето.
И повяжет незримая нить
Обреченных поэтов.

Так, заслыша в высоком лесу
Пил стальных ножевое злословье,
Кедр тихонько обнимет сосну
И приникнет к ее изголовью.

Ах, это явь иль обман…
Не осуди их, Всевышний.
Старого кедра роман
С юной японскою вишней.

Юная вишня робка,
Но в непогоду и вьюгу
Сильная кедра рука
Оберегает подругу.

Этих возвышенных чувств
Необъяснимо явленье.
Вот почему в отдаленье
Заговор зреет стоуст.

Как, говорят, он посмел
Нежных запястий коснуться,
Не испросив у настурций
Права на лучший удел.

Не поклонившись сосне,
С ней он безумствовал ране,
Терпкую влагу в стакане
С нею делил по весне.

У одиноких ракит
Он не припал на колена.
Быть же ему убиенным,
Коль на своем он стоит…

И увели палачи,
Серые, мрачные вязы.
Где ты, мой зеленоглазый? —
Слышалось долго в ночи.