Ежи Косинский - Пинбол

Хотя Остен по-прежнему не мог вспомнить ни ту, другую, фотографию, ни модели на ней изображенной, он не мог отделаться от чувства, что это был кто-то знакомый.

Чем больше он убеждался, что видел уже подобную фотографию, тем труднее ему было отыскать ее в памяти. Вдруг, когда он уже был готов оставить это бессмысленное занятие, его осенило, и перед его мысленным взором предстал снимок, похожий на тот, что он держал в руке. То была фотография Вали Ставровой!

Более того, это была любимая фотография отца Остена. В один из своих нечастых визитов в отцовскую квартиру Остен увидел ее на тумбочке возле отцовской кровати, на том месте, где раньше стоял портрет Леоноры, матери Джимми.

На фотографии, сделанной еще до ее встречи с отцом, Валя была облачена в черное трико с длинными рукавами и, в отчаянной попытке выглядеть то ли звездой немого кино, то ли советской балериной, томно откинулась в старомодном шезлонге. Дабы обратить внимание на ее формы и подчеркнуть линии икр и бедер, фотограф выбрал необычный угол съемки и еще более увеличил эффект, соответствующим образом скомпоновав и обрезав снимок.

И угол съемки, и композиция, и обрез фотографии Вали и фотографии, что лежала перед ним, были одинаковы. Возможно ли, гадал Остен, что оба снимка были сделаны одним человеком? Шансов мало, однако он ничего не теряет, ухватившись за эту ниточку. Он узнает у Вали имя фотографа, отыщет его и как-нибудь выяснит, что это за безликая обнаженная.

Чтобы не возбудить подозрений у Вали, Остен решил не спрашивать у нее о фотографии по телефону, а дождаться подходящего момента. А он тем временем займется другой веской уликой. Если женщина из Белого дома действительно изучает музыку и драматургию, как она утверждает, то ее разнообразные познания, знакомство с творчеством Либерзона и Прегеля, а особенно ее отступления, касающиеся жизни Шопена, позволят без особого труда выследить ее по курсам истории музыки, которые она слушала в последнее время. Поскольку на всех ее письмах стоит нью-йоркский штемпель, логично проверить Джульярдскую школу, а для начала расспросить Донну, которая не только была тамошней студенткой, но еще, время от времени, посещает музыкальные курсы в других нью-йоркских школах.

Как бы между прочим Остен попросил Донну выяснить, изучают ли в Джульярде музыку Годдара Либерзона или Бориса Прегеля. Оба, объяснил он, были близкими друзьями его семьи, и ему бы хотелось сообщить отцу, что музыка их не забыта. Просмотрев несколько последних проспектов и расспросив кое-кого по телефону, Донна сообщила Остену, что, насколько она может судить, в Нью-Йорке Либерзон и Прегель не входят в какой-либо из основных курсов обучения, хотя их музыке могут быть посвящены специальные семинары в аспирантуре. Тогда он так же небрежно осведомился, известен ли ей какой-то курс, уделяющий Шопену достаточное время, чтобы изучать его письма. Его отец, объяснил он, любитель обсуждать самые разнообразные аспекты жизни Шопена, и Остен постоянно чувствует себя полным ничтожеством, когда заходит разговор на эту тему; особенно его интересует одно письмо, на которое несколько раз ссылался отец и где Шопен сравнивает себя с грибом. Не знает ли Донна, где он мог бы отыскать что-нибудь об этом?

Донна, удивленная такому совпадению, рассказала ему, что всего несколько недель назад один из ее профессоров читал как раз это письмо на семинаре по музыкальной литературе.

С трудом сдерживая охватившее его возбуждение, он спросил, нельзя ли ему время от времени посещать семинар вместе с ней, чтобы набраться знаний и поразить отца. Обрадованная столь неожиданным интересом к тому, что почитала смыслом собственной жизни, Донна ответила, что с удовольствием возьмет его с собой на следующий семинар.

На другой день, в надежде вытрясти из Вали имя и местопребывание человека, сделавшего столь пикантный снимок, Остен остановил машину у манхэттенской квартиры отца под предлогом найти в библиотеке Джерарда Остена кое-какие материалы для своей курсовой работы. Он выбрал время, когда отец должен был находиться в своем кабинете в «Этюд Классик».

Горничная отправилась доложить о его приходе и, вернувшись, проводила его в тренажерный зал, где помимо механизмов для похудения и укрепления мускулов находились также две сауны. Зал этот отец Остена подарил Вале на день рождения. В шифоновом халате, сквозь который просвечивали контуры ее грудей и темнел треугольник в паху, Валя медленно крутила педали велотренажера, в то время как приборы перед нею регистрировали скорость, кровяное давление, пульс, расстояние, на которое она «уехала», и количество калорий, затраченных на это.

Придя в замешательство от ее вида и тут же вспомнив о «белье настроения», Остен сообщил, что подождет ее в библиотеке. Он уже выходил, когда Валя, приятно удивленная его смущением, предложила составить ей компанию, пока она не покончит с требуемыми милями. Он сел на скамью и изо всех сил постарался изобразить беспечное дружелюбие.

Валя сбросила вес. Остен заметил, как постройнела мачеха, какой гладкой стала ее слегка загорелая кожа. Она отращивала волосы, и локоны роскошными волнами спадали на плечи, доходя до грудей. Не тронутые косметикой брови и ресницы подчеркивали голубизну ее глаз и нежно-розовый оттенок губ.

Расспросив его об учебе, она с жаром принялась рассказывать о собственных успехах в фигурном катании. Она просто создана для коньков, говорила Валя. Всякий раз, когда она катается на катке Рокфеллеровского центра, целые толпы собираются поглазеть, люди фотографируют ее, и она даже получила несколько предложений сняться в кино от продюсеров, увидевших ее на льду. Увы, с томным вздохом добавила она, это повышенное внимание к ее персоне только злит Джерарда и возбуждает его ревность и подозрения. Выскользнув из халата и ступив в сауну, она попросила Остена не повторять при отце то, что она ему рассказала. Он пообещал молчать, а несколько минут спустя вежливо отвернулся, когда она вновь появилась и намеренно, в чем он не сомневался, прошла обнаженной к стенному шкафу за свежим халатом. Валя предложила подождать, пока она примет душ, и, когда дверь в ванную закрылась за ней, Остен направился в отцовскую комнату, сел на край кровати и взял с тумбочки фотографию, что привела его сюда.

Он тут же понял, что был прав: сходство между позой Вали и женщины из Белого дома было просто невероятным.

– Нравится? – спросила Валя.

Он обернулся и увидел ее облаченной в просвечивающий пеньюар.

– По-моему, прекрасный снимок, – ответил Остен, глядя на фотографию.

– Я не о карточке, глупыш; я имею в виду вот это, – показала она на пеньюар. – Твой отец купил его мне в наш медовый месяц, в Париже.