Сергей Кузнецов - Гроб хрустальный. Версия 2.0

Глеб обескуражен. Обитатели Хрустального тоже оказались выше жизни и смерти: во всяком случае, их совсем не заинтересовала история о том, как het обещал показать Снежане иероглиф, через полчаса нарисованный на стене ее кровью.

– Какая тебе разница, кто вызвал ее на лестницу, – говорил Шварцер. – Известно ведь, что ее убили какие-то посторонние. Жалко девку, конечно, но давайте вернемся к делу.

– Поздно пить боржоми, святой отец, когда печень отвалилась, – заметил Арсен.

Им не было дела до жизни и смерти Снежаны. Для них она была лишь одной из жительниц Хрустального. Пришла – и ушла, была – и нет. Даже памяти о черном лаке ногтей не сохранилось. И вот теперь Глеб смотрит в монитор, ждет появления Горского: на письмо он откликнулся почти мгновенно, хотя в Калифорнии раннее утро. Олега и Антона он хорошо помнил и сам предложил поговорить онлайн в IRC.

Горский появляется: то есть это только так говорится "появляется", на самом деле появляется только ник на экране, только буквы, только совокупность пикселов. Глеб рассказывает о смерти Снежаны и о логе, который прочитал сегодня: то есть это только так говорится "рассказывает", на самом деле – пишет, хорошо еще, что не транслитом, у Горского, слава богу, установлены русские шрифты.

– Формально говоря, – замечает Горский, – то, что het попросил Снежану выйти, ничего не значит. Попросить мог один, а убить другой. Но все равно хорошо бы понять, кто это.

– В квартире было восемь мужиков, – отвечает Глеб. – Антон, Шаневич и Арсен были на кухне; остаются Луганов, Ося, Бен и Андрей. И я, конечно. Четверо подозреваемых, одним словом.

Горский говорит, что не возьмется помогать в расследовании, он ведь не детектив, с чего это Антон и Олег на него кивают. Глеб говорит: Жалко, и добавляет:

– Знаешь, мне обидно: всем наплевать. Менты сказали – какой-то пьяный или наркоман, все и поверили.

– Просто эти ребята не особо подозрительны. Однажды мне пришлось столкнуться с убийством, и там участвовали с одной стороны новые русские, а с другой – любители психоделии.

Строчки вылезают на экран порциями, и Глеб не успевает спросить: Ну и что? – на экране появляется следующий кусок:

– У тех и других высокая паранойя – одни все время с бандитами имеют дело, другие – чуть что, на измену садятся. Ну, и в результате – гора трупов, как в "Гамлете".

– Но у меня не паранойя, – отвечает Глеб. – Это справедливость. Ведь не все равно – кто убил.

– Не знаю. Мне кажется, справедливость обеспечивается законом кармы. И он не нуждается в моей помощи. И в твоей тоже. Да и какие мотивы могли быть у убийцы?

– Деньги, – отвечает Глеб, – какие же еще?

Он рассказывает историю несостоявшихся инвестиций Крутицкого в веб-студию Шварцера и журнал Шаневича.

– Снежана могла знать, кто такая эта Марусина. А тот, кто придумал Марусину, мог иметь свои виды на деньги Крутицкого. И не говори мне, что из-за пятидесяти тысяч нельзя убить. В России из-за бутылки убивают.

– Нет разницы, из-за чего убивать, – отвечает Горский, – потому что убивают не из-за материальных причин. Даже если сам преступник уверен в обратном.

На следующий день не надо было идти в Хрустальный, и Глеб решил прибраться. Давно этого не делал – под диванами скопились клочья пыли, летние сквозняки выдували их на середину комнаты. Глеб решил: надо привести в порядок квартиру, может, тогда в голове прояснится. Станет ясно – кто убил Снежану, станет ясно – как жить с этим дальше. Похоже, поучения отца через полтора десятилетия сработали.

Убираться Глеб не любил – и чтобы хоть как-то себя развлечь, включил музыку. Открыв коробку с кассетами, запечатанную еще Таней, он некоторое время смотрел на Sony и BASF, аккуратно надписанные им бог весть когда. В конце концов выбрал сборник Высоцкого, наполнил ведро водой, включил магнитофон и начал мыть пол, подпевая давно не слушанным, но не стершимся из памяти словам.

Когда-то эти песни много для него значили. Высоцкий умер, когда Глеб перешел в седьмой класс – и пик посмертной популярности "шансонье всея Руси" пришелся на три последних школьных года. Глеб елозил тряпкой и думал о том, что для него и его друзей Высоцкий был символом индивидуализма и свободы. Настоящей мужской дружбы, которая вдвоем против восьмерых. Кто бы раньше с нею ни был, и даже если расклад перед боем не наш. Высоцкий был сакральным автором, его даже под гитару не пели, но сейчас Глеб не смущаясь подпевал: мы Бога попросим, впишите нас с другом в какой-нибудь ангельский полк. Ангельский полк, куда Высоцкий теперь зачислен вместе с Джимом Моррисоном и другими гениями саморазрушения, летавшими под Богом, возле самого рая. Как ни крути, его смерть была первой смертью в истории Глебова поколения.

Все мы жалели, что опоздали родиться, вспоминает Глеб. Мы пропустили шестидесятые, когда Галич пел в Академгородке, а Окуджава – в Политехническом, и семидесятые, когда Аксенов еще был в Союзе, а Высоцкий – жив. Наши родители могли читать Солженицына в "Новом мире" и "Роман-газете", наши старшие братья – узнать о "литературном власовце" из "Правды". Нам не полагалось даже знать этой фамилии. Нам казалось: упоминание имени любого эмигранта приравнивается к прямой антисоветчине. Никаких метатекстов здесь не было; в этом смысле не-имена приравнивались к матерным словам – и когда Лажа сказала "Цензура необходима для борьбы с такими, как Солженицын", это прозвучало непристойно, как: "Чтобы я больше не слышала от вас слово "хуй"!". Невозможно было представить: не пройдет и десяти лет, и всех напечатают, а Высоцкому посмертно дадут Государственную премию.

Высоцкий был единственным, кого разрешалось упоминать. Его нельзя было не упоминать – Москва начала восьмидесятых была пропитана его песнями: из раскрытых окон доносился хриплый голос в сопровождении оркестра Поля Мориа, "Кони привередливые" и "Банька по-белому", а Емеля приносил в школу толстые тома любительских стихов о том, что правее входа на Ваганьково, что ни одного официального некролога, что почти в один день с Джо Дассеном. "Он сердцем пел – и сердце разорвалось". Позже выяснится – разорвалось оно от водки, амфетаминов и героина. Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышки.

Глеб перебрался на кухню, притащив с собой магнитофон. Вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны. Песня давно перестала быть крамольной, но драйв остался. Леса, вырубленные на гробы. А перед нами все цветет, за нами все горит. Хорошо.

Емеля в свое время даже написал в сочинении, мол, военные песни Высоцкого – лучшее, что написано о Великой Отечественной, вспоминает Глеб. Не страшно, что Высоцкий не воевал, – Лермонтов тоже не участвовал в Бородине. Лажа поставила тройку – сказала: нельзя даже сравнивать песни Высоцкого с книгами Василя Быкова или Григория Бакланова. На этот раз я не возмутился самоуправством: в самом деле, зря Емеля потащил нашего неофициального Высоцкого в их официальный военный контекст.