Елена Сазанович - Циркачка

– Спасибо, – сквозь зубы процедил я.

– А я уезжаю, мой друг. Командировка – на полгода! Представляешь! Меня включили в экспедицию! А знаешь, какую? В жизни не угадаешь! В Красном море обнаружили непонятное существо. Рыба, но с лицом женщины! Представляешь, что это за зрелище! Говорят, чертовски красива. Ее видели ночью. Она высоко выпрыгивала из воды. Чешуя – золото. Лицо – ангела. Что это, Паганини?

Я пожал плечами.

– И чем вы ее будите ловить, если не секрет? Сетями? – Невесело усмехнулся я.

Влад махнул рукой.

– При чем тут это, Паганини? Если эта русалочка стоит всех женщин вместе взятых. А вдруг эта женщина – первая на земле? Женщина до первородного греха?

Глаза Влада возбужденно заблестели.

– Да уж… Куда ей до греха… В чешуе. Ты, видимо, прав, Влад, – рассеянно ответил я. И мои глаза бегали в поисках Капы.

– Я сделаю гениальный репортаж, Паганини, – не унимался Влад. – Репортаж века. О том, как в нашей захламленной, запыленной, застроенной, сумасшедшей цивилизации появляется женщина-ангел. Она чиста и невинна до божественности. Она прекрасна до умопомрачения. Она великодушна и милосердна. И только она способна перевернуть наши захламленные, запыленные застроенные, сумасшедшие души. И мы, возможно, наконец-то осознаем, как неверно живем.

Как губим жизнь ложью, изменами, завистью, страхом за собственные шкуры.

Но я уже не слышал высокопарную речь своего товарища. Я смотрел на Капу. Она появилась в дверях в черном шерстяном платье, почти касающимся пят. Оно удивительно шло ее рыжим пышным волосам. И лицо – такое бледное, похудевшее, заостренное. Она – словно русалочка мирная, тихая. Она – словно женщина ангел, чистая и непорочная. Я облизнул губы. Такой Капу я еще не видел. И тут же мое оцепенение перебила громкая болтовня Влада.

– Слышишь, Паганини? – и он со всей силы хлопнул меня по плечу. – И она не захочет к нам. Она все равно выбирает море. Потому что только море может подарить ей чистоту и свободу.

– Она выберет море, потому что не умеет ходить по земле, Влад. – Я свирепо на него покосился. Что, черт набери, здесь делает этот жалкий репортеришка?

Влад усек мой взгляд. И засуетился.

– Ну ладно, старик. Я исчезаю, так и быть. Кстати, я тебе звонил. А у тебя все занято, занято и занято. Чем это ты так занят целыми днями, не понимаю. Я подумал ты тут, – пробормотал он, пятясь к двери.

– Как видишь, я тут…

Но Влад уже не расслышал моих слов. Только громко хлопнула входная дверь.

Капа по-прежнему стояла не двигаясь. Словно статуя, бледная и спокойная.

Я приблизился к ней и до боли сжал ее плечи. Ио она даже не пошевелилась.

– Я тебе должна сказать, – монотонно начала она.

И я вздрогнул. Мне не понравился ее тон. И сердце мое бешено заколотилось. Неужели Влад? Неужели Влад? Неужели Влад?

– Паганини… – и она не выдержала. И разрыдалась. – Паганини…

Я долго не мог ее успокоить. Она упала на кровать. И плечи ее тряслись от беззвучных рыданий.

– Капа, ну скажи, девочка моя, что случилось?

Наконец она подняла красное, опухшее от слез лицо. Ее волосы торчали в разные стороны. И под глазами чернели глубокие круги. В этот миг вместо женщины-ангела передо мной сидела настоящая ведьма. И я невольно поморщился.

– Что случилось, Капа?

– Я… Я была у врача. Я тебе не говорила… Но…

Я нахмурился.

– Я серьезно больна, Паганини, – она замолчала. И закрыла лицо руками. И уже глухим голосом добавила.

– Я не знаю, сколько мне осталось…

Ноги мои подкосились. Приторно сладкая слюна подкатила к горлу. Казалось, меня вот-вот вытошнит. Но я понимал, что нужна держать себя в руках. Что всю волю, все силы нужно собрать, чтобы поддержать мою маленькую Капу.

– Капа! – и я оторвал ее руки от лица. – Ты слышишь меня, Капа? – мой голос был решителен. Я сам поразился твердости своего голоса. – Ты никогда не умрешь, Капа! Ты меня слышишь? Пока ты со мной – тебе нечего бояться. Я все… Слышишь, все сделаю, чтобы с тобой ничего не случилось, моя девочка.

Капа прильнула к моей груди. Я прижал ее, как маленькую, к себе. Она, действительно, была похожа на зареванного, испуганного ребенка. И я все крепче и крепче прижимал к себе. Словно пытался уберечь от предстоящей судьбы.

Этим же вечером я напился. Но легче от этого мне не стало. Я шел домой, и мои ноги плохо меня слушались. И мое воображение рисовало страшные картины. Мне привиделась Капа в белом платье. И лицо ее – мертвенно бледное. И руки… И руки. Эти милые, всегда такие холодные (господи, почему?). Я знал каждую венку на них. И они, всегда такие непокорные, такие подвижные. Так покорно, мирно покоились теперь на ее ослепительно белом шелковом платье. Капа! Это не правда. Это не правда! Я этого не хочу! Ты же умеешь летать, Капа! Ну, улети же! Улети поскорее от этой неизбежности, от этой беды. И за что нам это выпало? За какие ошибки, за какие грехи? И мое воображение уже рисовало землю. Нет, Капа! Тебе быть только над землей, а не наоборот. Нет, Капа! Я тебе не дам умереть. Мои концерты, мою музыку, мою славу, я все брошу к твоим ногам.

И обязательно тебя спасу. В мире нет ничего невозможного, моя бедная девочка.

Я остановился посреди дороги. И до боли сжал свои пульсирующие виски. Мне было очень плохо. Но домой не хотелось. Мне надо было, чтобы меня успокоили. Пожалели. Я вдруг почувствовал себя маленьким, беззащитным ребенком. Мне так захотелось тепла и покоя. И я, уже не задумываясь, отправился за теплом и покоем к Вике.

Она всплеснула руками, увидев мою физиономию. Небритый, со страшными синяками под глазами, в пожеванных штанах, я еле держался на ногах.

– Вика! – прошептал я. И расплакался. И не стыдился своих слез. Они были оправданы.

Она успокаивала меня, все крепче и крепче прижимая к себе.

– Бедная девочка, – вздохнула она, когда я рассказал ей свою печальную историю. – Мне она всегда нравилась. В ней есть… Ну, легкость какая-то. Нет, Паганини, – и она решительно покачала головой. – Ты не должен так распускаться. Ты сам говорил, что она часто все трагедизирует. Впрочем, каждый свои болезни доводит до трагедии. Но, как правило, они остаются всего лишь болезнями. Вот так, Паганини. И не более. А все болезни вылечиваются. Ты поговори с ее врачам. Все не так безнадежно, поверь. Главное теперь – не распускаться.

Я кивал головой в знак согласия. Я верил Вике. Я успокаивался.

Я уснул у нее на коленях. И проснулся уже среди ночи. На кровати, в объятиях Вики. Мы спали одетыми, как брат и сестра. И я понял окончательно, насколько мне дорога Вика. Я осторожно освободился из ее объятий. И поднялся. Голова, как ни странно, была ясной. Словно весь мусор, все кошмары удалось из нее выбросить этим вечером. И мне захотелось сочинять музыку.