Юрий Поляков - Подземный художник

— Садитесь, мадам! — халтурщик указал на освободившееся место. — Сейчас я вас изображу!

— Нет, не изобразите, — покачала головой Лидия Николаевна.

— Почему это — не изображу? В любом виде изображу!

— Вы не умеете.

— Что значит не умею? Я Суриковку закончил!

— Дело не в том, кто что окончил, а в том, кто на что способен.

— Да идите вы! — помрачнел псевдо-Сезанн. — Не мешайте работать! Кто следующий?

Но лучше бы он этого не говорил. На стульчик перед ним тяжело уселся Костя:

— Я — следующий. И не дай Бог мне не понравится!

Суриковец испуганно посмотрел на громилу-телохранителя, быстро заправил чистый лист и засуетился карандашом. Тем временем освободился еще один художник, но едва Лидия Николаевна двинулась к нему, он отрицательно помотал головой:

— Вам лучше Володю Лихарева подождать.

— А где он?

— Пошел куда-то. Вернется. Но он рисует только тех, кто ему понравится…

— А вы?

— Мы — всех, кто платит. Присядьте, вон его место, — и художник указал на пустовавшие стульчики около треноги с портретом школьницы.

Она просидела минут десять, наблюдая за тем, как на ватмане псевдо-Сезанна стало вырисовываться нечто очень отдаленно, но весьма льстиво напоминающее Костину изуродованную физиономию.

— Вы хотите портрет?

Лидия Николаевна обернулась на голос: перед ней стоял худощавый, почти тощий молодой человек в потертых джинсах и вылинявшей майке. Его впалые щеки и подбородок покрывала короткая бородка, а длинные волосы были собраны в косичку. Он внимательно и чуть насмешливо смотрел на женщину, расправляя длинные нервные пальцы, точно виртуоз перед выходом на сцену.

— Да, я хочу портрет!

— А почему здесь? Приходите ко мне в мастерскую! Я дам адрес.

— Нет, здесь! — капризно сжав губы, ответила Лидия Николаевна.

— Ну что ж, здесь так здесь. Давайте попробуем…

— Значит, я вам понравилась?

— Понравились. Но должен вас предупредить: я беру дорого.

— Это неважно. Я заплачу столько, сколько скажете, если и мне понравится!

— Договорились.

Он разложил на коленях папку и несколько раз провел ладонями по чистому листу, точно стряхивая невидимые соринки, потом долго в задумчивости осматривал карандаш.

— Вы хотите, чтобы я нарисовал вас в этих темных очках?

— Нет, конечно! Я просто забыла…

— Ну, разве можно прятать такие глаза? — улыбнулся Володя. — Они у вас цвета вечерних незабудок.

— Почему вечерних?

— Потому что, когда солнце прячется, все цветы грустнеют. Как вас зовут?

— Лидия.

— Меня — Володя.

— Я знаю. Вы не похожи на остальных…

— Что ж в этом хорошего? Непохожим живется трудней. У вас есть тайна?

— Что?

— Тайна.

— У каждого есть какая-нибудь тайна…

— Нет, вы меня не поняли. Есть у вас нечто такое, что вы скрываете ото всех? От вашего мужа, например?

— А почему вы решили, что я замужем? Из-за кольца?

— Кольца? Честно говоря, я не заметил вашего кольца. Просто у вас лицо несвободной женщины.

— Почему — несвободной?

— Мне так показалось.

— Володя, вы хотите выяснить мое семейное положение или нарисовать меня? Да, я замужем. Этого вам достаточно?

— Достаточно. Но должен вас предупредить: портрет может выдать вашему мужу что-нибудь такое, что ему знать совсем даже не следует.

— У меня нет тайн от мужа.

— Не сейчас — так потом, когда тайны появятся.

— По-моему, вы преувеличиваете ваши способности.

— Я честно вас предупреждаю. Может быть, не будем рисковать?

— Нет у меня никаких тайн. И не будет. Рисуйте! — щеки Лидии Николаевны вспыхнули, а тщательно выщипанные брови гневно надломились.

— Замечательно! Ах, какие у вас теперь глаза!

— Какие?

— Цвета предгрозовой сирени.

— Все вы это выдумываете!

— Стоп! Постарайтесь не шевелиться!

Взяв карандаш в ладонь, Володя сжал его большим и указательным пальцами, потом сделал быстрое круговое движение, точно наложил надрез на бумагу, и начал рисовать, изредка вглядываясь в сидящую перед ним женщину. При этом он чуть заметно улыбался, словно всякий раз находил в ее лице подтверждение тому, что знал про нее заранее.

«Зольникова, ты идиотка! За каким чертом надо было тащиться в этот переход? Сказала бы Эдику: „Хочу портрет!“ Весь бы Союз художников выстроился в очередь. Нет, все у тебя не по-людски! А зачем ты стала оправдываться перед этим рублевым гением? „Нет у меня никаких тайн и не будет!“ Ты бы ему еще про свои эрогенные зоны рассказала! Встань и уматывай! Мол, передумала…»

«Ни в коем случае! Надо уважать чужой труд. Володя — человек явно талантливый и необычный. Очень даже интересно, что у него получится. А вот про то, что у тебя нет тайн, говорить действительно не следовало. Ты же умная девочка, а ведешь себя иногда как будто из пятнадцатой школы. Во-первых, его твои тайны не касаются, а во-вторых, женщина без тайны — это как… это…»

«Как любовь без минета!»

«Господи, как не стыдно!»

— Замолчите обе! — тихо и зло приказала Лидия Николаевна.

— Что вы сказали? — Володя оторвался от листа.

— Нет, я так… сама себе… — смутилась молодая женщина.

— Ясно. «Тихо сам с собою я веду беседу…» — улыбнулся Володя и снова углубился в работу.

Эту странность Лида Зольникова помнила в себе с детства. В ней как бы обитали, оценивая все происходящее, две женщины. Очень разные. Первая была самой настоящей Оторвой, и в разные периоды жизни она говорила разными голосами. В детстве — голосом Люськи Кандалиной, страшной хулиганки, вечно подбивавшей одноклассниц, в том числе и скромную Лидочку, на разные шалости. Брусок мела, пропитанный подсолнечным маслом и подложенный завучу, или мышь, запущенная в выдвижной ящик учительского стола, были ее самыми невинными проделками. После восьмого класса, к всеобщему облегчению, Люська поступила в швейное училище и исчезла из Лидиной жизни. И тогда неугомонная Оторва заговорила голосом Юлечки Вербасовой, переведенной к ним в воспитательных целях из другой школы. Юлечка в свои четырнадцать лет уже болезненно интересовалась мужчинами и однажды заманила подруг в какую-то подвальную музыкальную студию к старым патлатым лабухам. Один из них, выпив, набросился на Лиду и наверняка лишил бы бедную девочку невинности, если бы не ее отчаянные вопли и его огромный тугой живот. В результате первым Лидиным мужчиной стал — что бывает, согласитесь, не так уж и часто — любимый, неповторимый, ненаглядный Сева Ласкин. Хотя, впрочем, ничего хорошего из этого тоже не вышло…

А вот с тех пор, как Лида поступила в театральное училище, Оторва стала говорить голосом Нинки Варначевой, однокурсницы и единственной, по сути, подруги. Именно Варначева обращалась к Лиде по фамилии — Зольникова.