Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины

— Это любовь, да? любовь?

Повсюду боль давила, терла, хрипела.

— Проклятье! Помоги мне! — скорчилась Ангелина Васильевна.

Потянулась к недоступному любовнику и обожгла пальцы. — Не за этим ли летела Люська? Что есть в тебе, чего нет во мне? Отчего холоден и опасен? Смотри — вздутые волдырями ладони. От ласк, от ласк!

— На, возьми!

Статуй дико посмотрел на нее: кровь выступила на коже.

— Это любовь, да, это любовь! Кто-то сказал, каждую минуту надо жить перед зеркалом, вот она я! — Ангелина Васильевна обвила Статуй ногами, волосами связала шею, сжала бедра, завыла, ворочая воспаленным языком; лазорилась, кровила, студила отравленное лоно звонким мальчишеским льдом. В ее синих глазах билось безумие. Мошенник! И-р-о-д!

Ангелина Васильевна встрепенулась от бешеного сна. Крик не смолкал. Прислушалась покрепче.

— Никак Лизка! Начало-о-о-с-ь, ах, ты, господи!

— Зови скорую, — налетела в коридоре на Колю, — и полотенец тащи, покуда приедут!

Щелкнул выключатель. Лиза. Мутный немигающий взгляд, открытый рот, застывшая текучая слюна. Быстро шумно задышала, перевела взгляд на бабку.

— Что же делать? — выдохнула еле-еле.

— Хе-хе, нравишься ты мне, Лизавета. Так бы всегда! — все еще не могла успокоиться Ангелина Васильевна, — когда на краю стоишь, откуда че берется! Терпи, сейчас приедут.

На улице закричала кошка. Только этого и ждали: Лизу опять понесло в разнос. Вывернулось колесом тело, разбух живот, сдулся в пах и хлынуло по ляжкам. Лиза посинела и заверещала.

— Заодно с кошкой орешь — быть девке! — Ангелина Васильевна похлопала внучку по плечу, — тихо, тихо, чего на крик расходоваться?

Подумать только, когда я с ним — также верещу и синею, к богу, дьяволу, черту лысому кричу, — Ангелина Васильевна отерла Лизин лоб, присмотрелась: по ту сторону жизни — безумие!

— Сию минуту появятся, — Колю бил трясун.

— Понятно. Приготовь-ка теплой воды в тазик и марлю, побольше. На всякий случай.

Минут через десять Лиза заорала опять, на этот раз подвывая, потом еще и еще. Надо же, ну точно мой голос! — Ангелина Васильевна испугалась, вдруг статуй подумает чего, и побежала успокоить, объясниться. От дверей, однако, шуранулась обратно.

— Пусть что хочет, то и воображает!

Луна спряталась за высотку. В соседних окнах спали. Безрадостно.

— Ну где эти ваши врачи? — захрипела Лиза.

Коля не выдержал и разрыдался. Давясь слезами, лепетал.

— Беда, беда…

— Заткнись, твою мать, — заорала бабка.

В этот момент Лизу крутануло так, что у Ангелины Васильевны глаза полезли на лоб, — Гляди, как эта девка ломает тебя, не выжить тебе, Лизка! Не в том смысле, что умрешь, не бойся, не помрешь, но она тебя доконает!

Лиза, похоже, не слышала: мама родная — боль доставляла неожиданное удовольствие, будто кто-то любимый, любименький ласкает, шарит во всех углах, проверяет, гложет, упирается где надо, к спине прирастает, колет селезенку, и долбит, долбит, долбит: пугалась только собственного нехорошего голоса, — Дура! А малыш! Не так надо кричать, не так!

Внезапно атака ослабла. История, услышанная недавно на прогулке. Крашеная фиолетовая тетка то и дело лазила в косметичку навести брови и контур на губах, — Я несчастлива по двум причинам, — крикнула в пустоту, — не особо хотелось! Любопытные. Само собой, Лиза среди них. В последние дни она гонялась за любой историей, как там роды, что там роды. Еб твою мать! — орала на Колю, — тоже ходи и слушай, чему-нибудь, да научишься! Коля ходил. Поверите, — бубнила тетка, — помню себя, когда еще в матке колотилась. Сижу в этом говенном болоте, скоро на волю, а мысли одна мерзее другой: хули, вся жизнь в крови — что я тогда о жизни знала? — и чувствую, во всем этом какая-то лажа. Мать о главном молчок. Однажды по пьяни прорвало: утоплю, говорит, придушу на радостях в своей любови.

Дальше Лиза слушать не стала, а залепила тетке пощечину.

— Катись на хуй с такими байками!

Испорченный вечер: давила прыщи перед зеркалом.

Сейчас вспомнила и улыбнулась: залюбить, задушить…

Больше ничего не успела, ни подумать, ни сказать — опять ударило выше поясницы и поползло, пересчитывая костяшки, к жопе.

Лиза завыла тонюсенько, протяжно, Ангелина Васильевна задумалась, — Другой коленкор, теперь статуй не подумает чего. А то я, ровно бешеная собака, уж не владею собой. Он, он, повсюду только он; без него тухло как-то… почему он, ах, если бы знать! В нем тайна, знать бы его тайну! Сколько мужиков знавала, с виду вроде бравые, похотливые, разные, послушать их, жизнь прям кипит, а ну их всех к черту! Я-то, дура, все ждала звонкого мужского голоса, в ответ глухое кваканье, скука, дряблость… живого никогда, ни разу… хрень какая-то! Только и остается лгать, хитрить, воровать, плести бабье одиночество и тоску…

— Мой, мой, живой, статуй, — Ангелина Васильевна погладила, поласкала воздух, — ледок, жаркий горный ледок. Куда мужикам до тебя! Солнышко, теплое солнышко, огонь — в тебе много неба. Ох, легко с тобой, возьми, подхвати, — она отвернулась и громко расхохоталась. Смех причинил острую боль.

— Иначе все пропало!

Коля рожал вместе с сестрой: одинаково больно в пояснице и жопе. Он и завыл бы, как Лиза, да боялся: подумает, дразнюсь. Поэтому молча, стиснув зубы, дико страдал, полезет ребенок, ему-то что делать?

Сумятица.

Просто снять одежду, посмотреть, — суровилась Ангелина Васильевна, — также юлит и тянет любовь, также бьет в спину, выкручивает руки и ноги, жмет в бока, сворачивает кишки, зудит. Обзови я все улицы города ее именем, вытрави кислотой все цвета, кроме красного — ничего не изменится: боль останется болью. У Лизки хоть берег видать, еще немного и приплывет, у меня темно. Темно и больно… здесь, — потрогала между пальцев, — и здесь, и здесь, и здесь: ледяной рекой, горным озером не остудить… сейчас с Лизкой покончу, пойду к Нему: может, наконец, договоримся в какую сторону жить… если еще возможно жить.

— П-о-е-х-а-л-и-и-и!!! — заорала во всю глотку Лиза, налилась пунцовым, задрала ноги.

Коля.

Ангелина Васильевна сбросила тряпки на пол.

Распахнулась вагина: черное, липкое, гнойное…

— Тужься, тяни к жопе! Вот так, еще, еще!

Ребенок тащил за собой всё; на мгновение Лиза психанула: с чем я-то останусь? Поздно.

— Давай, ну давай же, — Ангелина Васильевна схватила и выдернула голову, — теперь притормози-ка!

Лиза остановилась. Между ног свисала голова, — Сожму, раздавлю, от злой страсти раздавлю, даже если ничего больше не вылезет, одну голову буду любить, обложу сиренью, черемухой…

Ребенок опять принялся за свое.

Ангелине Васильевне стало дурно: он яростно и нагло греб наружу, разрывая кожу, выдавливая из кишок говно; трещал лобок; вагина хоть и заливалась кровью, однако, пружинила и не сдавалась: застряло плечо.