Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины

— Наддай!

— А-а-а-а!!!! — Лизу разрывало пополам.

— Ах, ты, говнюшка! — не заботясь ни о чем больше, Ангелина Васильевна рванула на себя. И эта тварь, причина ее бессонной ночи, разъедающей похоти, разлуки с Ним, вылетела на свет божий.

— Дочка, дочка! — Лиза тут же наметилась бежать в ванную.

— Куда? — заорала бабка, — резанула пуповину, освободила от дочери. Силы разом оставили Лизу, провалилась куда-то, обескровленная и пустая.

Ангелина Васильевна обмыла ребенка в тазу, положила рядом. Тихо в груди. Ни шороха, ни дыхания. Девочка, как напившийся крови паучок, вяло шевелила губками, пуская пузыри, хмурила ржавые брови.

— Интересно, ты-то на что годна, — Ангелина Васильевна нацепила очки и остолбенела.

Кто знает порок, увидит сразу. Кто знает зло, не ошибется. В девочке что-то сокровенное, чего боятся даже самые отчаянные. Не имея приюта, порок никогда не ведает одиночества. Всегда при деле, всегда в свободном плавании, дерзит, кромсает, томно глядит из глубины зеркала и сводит с ума, всегда долгожданным гостем в призывной сладкой греховной паутине. В нежных детских глазах дремало старое, знакомое…

— Гадина!

Ангелина Васильевна подняла руку. Не ударила.

Тучный рассвет. Вторник.

— Едрена вошь! — Ангелина Васильевна чистила под ногтями, мыслями цепляясь к новорожденной, — Лизка — дура, сиську воткнула; не сиську, а что там у Пашки в коллекции: селезенки, почки… за милу душу сожрет, разве что разок поперхнется, беззубая… тварь! Да, эта девка, — не промах. Свежатинка! — Ангелина Васильевна давилась ревностью, — Ну куды мне с ней равняться. Возраст.

Гарь. Ангелина Васильевна вылетела в коридор: из ее комнаты сквозняком выдувало черное облако.

Деревянный юноша смотрел от окна. Багровые угольки в легких. Тихое и стойкое пламя повсюду: на мышцах, кистях, на красивом жилистом рисунке по всему телу, обвилось кольцом вокруг волос. Пламя полыхало из члена, нежно лизало живот…

Ангелина Васильевна застыла.

— Кто это сделал, кто? Лизка, Колька, маленькая тварь — все время на виду были.

— Ветер — хлопнула форточкой, — падло!

Cхватила что попало сбить огонь… Огонь не слушался, приседал под рукой, клонился в сторону, вниз…

— Хрена вам!

Бросилась на кухню за водой: огонь только фыркнул брызгами и разгорелся вновь. Ангелина Васильевна запаниковала, — Что-то в этом огне не так! В ужасе запрыгала, прикрывая нетронутое огнем. Бесполезно. Огонь бил алыми крылами, проникал сквозь трещины. Плотный дым к двери.

— Заберу инвалидную каталку, моя…, - Ангелина Васильевна путалась и в мыслях и в словах.

— Колька плохо готовит… слышишь, слышишь? — ударила юношу в грудь…

… Серый асфальтовый город. Семейные завтраки. Колька в фартуке от плиты к столу, пар над сковородкой, Лизка с дитем у сиськи порет чушь…. Размозжу, расколочу, на кого оставляешь, на кого? Думаешь, это жизнь? Тварь корчит рожи, сосет, питается кровью, поджидает своего часа, думаешь, ж-и-и-з-н-ь?

Юноша зашатался. Треснуло зажглось сердце. Влюбленное сердце. Ангелина Васильевна грохнулась на колени, вжалась в ноги.

— Люблю тебя, не уходи!

Огонь перекинулся на ее платье, занялись кончики волос, лопнули от жара волдыри на ладонях. Твердила одно и то же: люблю, люблю…

Юноша погладил по голове, помог подняться.

— Мы там, где поцелуи… горят…

Не разбирая, кто говорит, он, она ли, сквозь дымную завесу, целовала огонь и висла на руках любовника, пламя слизывало стопы, красно-желтыми стеблями ласково укутывая щиколотки, берестою свернулась кожа, в палящем солнце грудь.

— Моя земля, — Ангелина Васильевна раздвинула ноги. Задымилась, вспыхнула вагина, пенис пенился искрами, ветер в огне.

Час назад здесь была дверь в бабкину комнату. Лиза остановилась.

— Что же это такое?! Кирпичи. А где обои? — заорала она, — Все за тобой проверять надо, а ну марш!

Коля поплелся варить клей.

На веревке подобранные в цвет пеленки.

Новый пронзительный будоражащий крик.

— Сейчас, сейчас.

Дочка больно схватила сиську, острым пальцем угодила матери в глаз.

— Складненькая, стройненькая, смотри!

На обоях от плинтуса к потолку тянулось неизвестное деревцо и два плода на нем, под одним надпись «Лиза»…

— Сейчас и второй подпишем, пусть Катя, Екатерина, Катеринушка, Котеночек…

Дочка отвалилась от груди. Через минуту заорала опять. Лиза распеленала, погладила крючковатый живот, на пупке затвердело коростой, кашица между ног.

— Вот здорово! Какай, какай, живи!

Дочка по-старушечьи кряхтела, заливаясь синевой. Лиза вымыла каждую морщинку, намазала кремом, пощекотала неприбранными волосами. Дочка вновь зашлась от крика.

— Что… что…? — Лиза побледнела, понюхала свои волосы. Сально. Вкусно. Сгрызла заусениц, — неужто, поцарапала? Судорожно осмотрела дочку.

— Все, все чисто.

Дочка мутно разглядывала мать, улыбалась. Улыбнулась и Лиза. Дочка нахмурилась, и глубокая борозда просеклась на Лизином лбу. Дочка высунула острый язычок — Лиза встревожилась, — обметан желтым.

Даванула сосок: молочно-густо.

— Что, не вкусно?

Дочка немного еще подурила и уснула.

Дождь.

Москва, 1999–2000