Анар - Шестой этаж пятиэтажного дома

Раздался телефонный звонок. Заур сразу вскочил. Он знал, что в такой час могут звонить только ему. Но кто? Перед тем как взять трубку, он успел с удивлением подумать, что за последние два-три месяца, то есть с начала его связи с Тахминой, он совершенно отдалился от своих бесчисленный старых приятелей и приятельниц. Правда, они иногда названивали друг другу или даже случайно встречались, но то ли из-за летнего сезона — поры отпусков, то ли из-за чего другого, но за это время связи его с друзьями настолько ослабли, что он не мог вообразить, кто же звонит ему в столь поздний час.

— Алло, — сказал он вполголоса, подняв трубку.

Послышался шум и невнятный говор какого-то людного и гулкого пространства, а затем далекий, еле слышный голос, но Заур сразу узнал его и замер.

— Это я, Зауричек, — сказала Тахмина. — Извини, что я так поздно. Ты можешь говорить?

— Да, конечно, — сказал он, с трудом унимая волнение.

— Я весь день моталась и не смогла позвонить тебе… — Голос прерывался, отдельные слова терялись в раздражающем сцеплении и скрежете проводов, но он четко улавливал смысл. — Звоню из аэропорта. Через полчаса улетаю. Только вот сейчас удалось позвонить тебе. — Он молча слушал, не отвечая. — Ты слышишь меня, Заур? Я поздравляю тебя. Я ведь помню — завтра день твоего рождения. Я даже подарок тебе купила. Завтра тебе передадут. — Она говорила торопливо, как бы боясь, что вот-вот связь прервется и она не сможет сказать самого главного. Это очень скромный подарок, но он всегда будет с тобой, чтобы ты всегда помнил обо мне. Завтра передадут, — еще раз добавила она. — Медина, моя соседка, занесет тебе на работу… Как будто все это было так важно.

— Спасибо, — сказал Заур. — А куда ты летишь и зачем? — наконец заговорил он, отметив, что голоса на кухне смолкли и там прислушиваются к его словам.

— В Москву, — весело ответила Тахмина. — Завтра из Москвы будут передавать программу нашего телевидения. Буду вести я. Если, конечно, долечу и не разобьюсь.

— Ну-ну, — сказал Заур и хотел добавить еще что-то, но она быстро перебила:

— Завтра обязательно посмотри в половине десятого. Увидишь меня! — Потом торопливо добавила: — Ну, есть, Зауричек, уже объявили посадку и наши машут мне рукой…

Он хотел представить себе тех, кого она называла «нашими» — дикторы, актеры, режиссеры, — и представил, как все они веселой толпой, не обремененные ничем, кроме легких чемоданов, идут, остря и смеясь, к выходу на летное поле, усеянное разноцветными сигнальными огнями, к большому ночному лайнеру, у трапа которого аккуратненькая стюардесса, включив ручной фонарик, проверяет билеты и паспорта, и представил, что вот и Тахмина через минуту присоединится к ним и переключится на другой ритм и другие заботы, на другое течение чувств и мыслей — полет, Москва, передача — и забудет, что завтра, нет, уже сегодня, день его рождения. Ему было чуть больно от этого, хотя и приятно, что в последний момент она вспомнила-таки о нем. Впрочем, может быть, она сделала это для кого-то другого, чтобы возбудить в нем, в этом другом, ревность, и расставляет этому другому сети, и он, Заур, лишь разменная монета в ее игре, и ласковые слова, сказанные ему, Зауру, на самом деле связаны с иной целью, предназначены для ушей другого… Но он быстро отогнал это подозрение, потому что слишком сильно было ощущение радости, ворвавшееся в него с ее голосом, звонком, за которым слышались все голоса ночного аэропорта и стояло ощущение полета в ясном звездном небе и ощущение свежей прохладной Москвы.

— Пока, Зауричек, много-много тебе счастья.

— И тебе счастливого полета, — ответил Заур, мрачно констатируя, что каждая его фраза, содержащая информацию, фиксируется на кухне и там будут сделаны соответствующие выводы. — А на сколько дней ты летишь? — тем не менее спросил он.

— На три дня, — четко ответила она и уже после паузы, во время которой она, очевидно, решала, стоит ли произносить эти слова, и наконец решив, добавила быстрым полушепотом:- Прилетай в Москву, Зауричек… Ну, я пошла, наши ждут.

Потом были долгие гудки в трубке, и Заур стоял, пораженный этой фразой, которая так не вязалась ни с их разговором сейчас по телефону, ни с их последним разговором десять дней назад, когда они решили, что расстаются. Да и теперь, когда все еще отдавалось эхо слов «наши ждут» и когда, в связи с этими словами, у него возникал целый поток представлений: шумная компания телевизионщиков, шутки, ухаживания, совместный полет и работа в Москве — в общем, весь тот мир, в который она, видимо, с головой окунулась, уйдя от них. От них — это не только от него, Заура, или от Дадаша, под чьим началом работала, но и от всего неторопливого мирка их издательства. И теперь вот эта поездка в Москву, и окно центрального экрана, и многомиллионная аудитория, и новые знакомства, лица, люди, новые ощущения. И зачем ей во всем этом Заур?

И все-таки она сказала, или ему показалось, что сказала: «Прилетай в Москву, Зауричек».

— Кто это был? — крикнула из кухни Зивяр-ханум.

— Один приятель, — ответил Заур.

По весьма приблизительным и неполным подсчетам Заура, у них было около семидесяти семи родственников, проживающих как в Баку, так и в других городах, поселках городского типа и селах Азейрбайджанской ССР. Подсчетам отца и матери верить нельзя было. Когда, подтрунивая друг над другом, они начинали перебирать родственников, то цифры получались разные. По подсчетам матери получалось, что больше родственников у отца; по отцу — наоборот, у матери. Мать отказывалась признать своей родственницей троюродную сестру мужа внучатой племянницы своего дяди, в то же время считая близкой родней отца шурина сына мужа его же двоюродной сестры. «Во всяком случае я помню, как во время вступительных экзаменов в вуз он обратился к тебе как к близкому родственнику и ты ему помог, — говорила она профессору и не без злорадства добавляла: Правда, ни до, ни после мы его и в глаза не видели».

И верно, помимо родственников со стороны матери и отца, были и «сезонные» родственники, неизвестно чьи, но весьма настырно и как дважды два доказывающие нерушимые родственные связи, берущие начало неизвестно в каком колене и по этой причине требующие гостеприимства, помощи, поддержки, содействия, звонка, покровительства и так далее. Приезжие бойко цитировали при этом образцы народной мудрости и изречения восточных философов, сводящиеся к неоспоримой мысли, что человек человеку — опора, по крайней мере в трудный день, и кто же, как не близкий (или дальний) родственник, должен протянуть руку в час испытаний (прежде всего экзаменационных).

Отец окрестил этих родственников «сезонными», ибо такое обилие фольклорной и книжной мудрости звучало в их доме обычно в пору летних вступительных экзаменов в вузы, хотя и в другие времена года отцу приходилось выслушивать различные просьбы: помочь с жильем, с лечением, с устройством на работу, с научной карьерой. Меджид Зей-наллы был по натуре добрым человеком и в меру своих сил, возможностей и связей старался помочь, если это не было обусловлено какими-то очень уж сложными и заранее обреченными хлопотами, хотя порой, когда облагодетельствованный проситель, получив свое, навсегда исчезал с горизонта, отец тоже вспоминал фольклор и под единственную мелодию, которую он знал, под мелодию мугама «Сегях» напевал вполголоса слова народной песни «Багда эрик вар иди — са-лам-мелик вар иди. Багда эрик гуртарды — салам-мелик гуртарды» (Абрикосы доспели — тотчас гости подоспели, абрикосы отошли — тотчас гости все ушли). Но пел он скорее всего для собственного удовольствия и не претендовал на то, чтобы это было принято как философский вывод о людской неблагодарности. И все же, помимо этого изменчивого и неопределенного списка «сезонных» родственников, был и довольно твердый и определенный костяк действительно близких родственников — родных и двоюродных сестер Зивяр-ханум, ее тетушек и дядюшек и единственного близкого родственника отца, проживающего в Баку, его двоюродного брата — тоже профессора — Бахрама Зейналлы.