Шервуд Андерсон - Из ниоткуда в ничто

Потом Розалинда застывала в неподвижности, но не спала. Существовало что-то, не имевшее никакого отношения ни к земле под ней, ни к деревьям, ни к облакам в небе, что-то, казалось, стремившееся снизойти к ней, войти в нее, какое-то белое чудо жизни.

Чудо не приходило. Розалинда открывала глаза и видела небо над головой и безмолвно стоявшие деревья. Она снова, усаживалась, прислонившись спиной к одному из деревьев. С ужасом думала она о наступающем вечере, о необходимости уйти из сада и вернуться в дом Уэскоттов. Она чувствовала себя усталой. Это была та усталость, которая делала ее в глазах других довольно тупой, глупой девушкой. Где же чудо жизни? Оно было не в ней и не в земле. Должно быть, оно в небе над нею. Вскоре наступит ночь, и зажгутся звезды. Может быть, на самом деле никакого чуда в жизни и не бывает. Оно как-то связано с богом. Розалинде хотелось подняться ввысь, немедленно очутиться в чертогах бога, быть там среди светлых, сильных мужчин и женщин, которые умерли и оставили позади, на земле, тупость и тяжеловесность. Думая о них, девушка чувствовала себя менее усталой и иногда уходила под вечер из сада легкой походкой. Ее большое, сильное тело приобретало некоторую грацию.

Розалинда уехала из дома Уэскоттов и из Уиллоу-Спрингса, штата Айова, с таким ощущением, что жизнь, в сущности, уродлива. Она готова была ненавидеть жизнь и людей. В Чикаго иногда ей казалось, что мир стал до невероятности уродлив. Она пыталась стряхнуть с себя это чувство, но оно крепко укоренилось в ней. Она ходила по заполненным толпой улицам, и здания были уродливы. Море лиц мелькало перед ней, но это были лица мертвецов. Тупая смерть, таившаяся в них, была и в ней самой. Они тоже не могли пробиться сквозь стены своего Я к белому чуду жизни. В конце концов, никакого белого чуда жизни, пожалуй, и не существует. Может быть, это просто игра воображения. Что-то грязное было в самой сути жизни. Грязь была на Розалинде и в Розалинде. Однажды вечером, идя по мосту Раш-стрит к себе домой на Северную сторону, молодая женщина внезапно обратила внимание на хризопразовые воды реки, которая текла из озера в глубь страны. Поблизости находился мыловаренный завод. Жители города повернули реку, заставили ее течь из озера в глубь страны. Здесь, вблизи того места, где река вступает в город, в царство людей, кто-то построил большой мыловаренный завод, Розалинда остановилась и смотрела вдоль реки в сторону озера. Мимо нее мчались люди, телеги, автомобили. Они были грязные. Она сама была грязная. «Воды целого моря и миллионов кусков мыла не хватит, чтобы отмыть меня дочиста!» — думала она. Грязь жизни казалась неотъемлемой от самого существа Розалинды, и ее охватило почти непреодолимое желание вскочить на перила моста и броситься вниз, в хризопразовую реку. Девушка дрожала всем телом; опустив голову и не поднимая глаз от настила моста, она бросилась прочь.

А теперь Розалинда, взрослая женщина, сидела в доме Уэскоттов за ужином с отцом и матерью. Никто из троих не ел. Они лишь для вида притрагивались к кушаньям, приготовленным ма Уэскотт. Розалинда взглянула на мать, и ей вспомнились слова Мелвила Стонера: «Если бы я хотел писать, у меня получилось бы. Я рассказал бы, о чем каждый думает. Люди удивились бы, немного испугались, а? Я рассказал бы вам, о чем вы только что думали, идя со мной по железнодорожным путям. Я рассказал бы вам, о чем думала в это время ваша мать и что ей хотелось бы вам сказать».

О чем думала мать Розалинды все три дня, с тех пор как дочь так неожиданно приехала домой из Чикаго? Что думают матери о жизни, какую ведут их дочери? Могут ли матери сказать дочерям что-нибудь важное, и если могут, то когда же они это говорят?

Розалинда пристально смотрела на мать. Лицо у пожилой женщины было тупое, обрюзглое. У нее были серые глаза, как у Розалинды, но тусклые, напоминавшие глаза рыбы, лежащей на глыбе льда в витрине городского рынка. Дочь немного испугалась того, что увидела в лице матери, и что-то сжало ей горло. Это была минута общего замешательства. В самом воздухе комнаты почувствовалось какое-то напряжение, и внезапно все трое поднялись из-за стола.

Розалинда пошла помочь матери вымыть посуду, а отец сидел в кресле у окна и читал газету. Дочь не решалась снова взглянуть в лицо матери. «Я должна взять себя в руки, если хочу сделать то, что решила» — подумала она. Странно, над головой матери, склонившейся над кухонной раковиной и мывшей тарелки, ей чудилось худое птичье лицо Мелвила Стонера и усталое, полное тревоги лицо Уолтера Сейерса. Оба мужчины глядели на нее с насмешкой. «Ты думаешь, что можешь, но это тебе только кажется. Ты глупая девчонка!» шептали, казалось, губы мужчин.

Отца Розалинды занимал вопрос, долго ли пробудет у них дочь. После ужина ему хотелось уйти из дому, отправиться в город, но его смущало, что это было бы невежливо по отношению к дочери. Пока обе женщины мыли посуду, он надел шляпу и, выйдя на задний двор, принялся колоть дрова. Розалинда вышла посидеть на крыльце. Посуда была вся вымыта и перетерта, но мать еще с полчаса провозится на кухне. У нее всегда так бывало. Она будет без конца приводить все в порядок, брать тарелки в руки и ставить их на прежнее место. Она цеплялась за кухню. Казалось, она страшилась часов, которые должны были пройти, прежде чем она сможет подняться наверх, лечь в постель и заснуть, погрузиться в сонное забытье.

Выйдя из-за угла дома и увидев перед собой дочь, Генри Уэскотт слегка опешил. Он не понимал, в чем дело, но почувствовал себя неловко. Несколько мгновений он стоял и смотрел на дочь. От всей ее фигуры веяло жизнью. Огонь горел в ее глазах, серых выразительных глазах. Волосы у нее были золотистые, как волокна маисовых початков, В этот миг Розалинда была подлинной прекрасной дочерью страны маиса, существом, достойным того, чтобы его страстно, всей душой полюбил какой-нибудь сын страны маиса, если только был в этой стране сын, столь же полный жизни, как дочь, от которой страна отказалась.

Отец надеялся ускользнуть из дому незаметно.

— Я ненадолго схожу в город, — нерешительно сказал он.

Однако он задержался еще на несколько секунд, Что-то давно уснувшее пробудилось в нем, было пробуждено в нем изумительной красотой дочери. Огонек вспыхнул среди обуглившихся балок старого дома каким было его тело.

— А ведь ты, девчурка, хорошенькая! — робко, произнес он, затем отвернулся, пошел по дорожке к калитке и вышел на улицу.

Розалинда проводила отца до калитки и стояла, наблюдая, как он медленно шел по короткой улице и завернул за угол. К девушке вернулось настроение, охватившее ее во время разговора с Мелвилом Стонером. Возможно ли, чтобы ее отец также чувствовал то, что иногда чувствовал Мелвил Стонер?. Неужели одиночество приводит и его к порогу безумия, неужели и он бежит сквозь ночь в поисках какой-то утраченной, скрывающейся, полузабытой красоты?