Сергей Антонов - Васька

— Выходит, ежели бы я тем ходом пошел, под самый бы Кремль забрался? — спросил Митя.

— А почему нет? Свояк-то царский, Морозов, боярин, Борис Иванович только тем от холопов и спасался, что свой ход имел. Тогда в Кремле вся знать обитала: князья Черкасские, Трубецкие, Милославские и прочая шантрапа. И у каждого от кремлевских ворот в загородные владения свое личное метро было. Библиотеку Ленина знаешь? На том месте опричный дворец Грозного стоял. Бывало, стража хватится, где, мол, государь Иван свет Васильевич, а его нету. А это он подземным ходом на Воздвиженский остров уходил тайные суды вершить. Да что говорить! И под Голицынской больницей, и под Сухаревой башней, и под домом Минина—всюду ходы. А под Кремлем и подавно. Прошлый год курсанты вышли на физкультуру возле дворца, ну, там, где Александр Второй родился. Один прыгнул и провалился. Уцепился и висит… Вытащили его, замерили глубину — шесть метров. Стали воду лить — уходит. И что сделали? Тамошний комендант не умнее археологической комиссии — насыпал в дыру песка и никого не подпускает… А, что говорить! Лично мне эта подвеска ни к чему, но если я ее первый в газете разглядел, так уж извини-подвинься! А то они натаскают бирюлек и тешатся, пишут трактаты, как человек произошел от обезьяны.

Ученый аж посинел, но шипел с прежним ожесточением.

— Может, воды им принесть? — тихонько спросила Чугуева Митю.

— Не надо, не надо… — замахал на нее ученый. — Это мне в детстве отец нарыв в горле вспорол, да неловко: стеклышком резал, повредил связки. Ерунда. В оперу не наниматься. Что, невеста, закручинилась? А ну, почему в Москве улицы кривые? Куда ни пойдешь, кривоколенные переулки? Почему? А?

— Не знаю, — застеснялась Чугуева. — Я нездешняя.

— А потому, что на прямой улице сквозняки, для огня способней. И повелели московские цари ставить дома кривулями. А Ключевский врет, что библиотека сгорела. Ну ладно. Скажи Трушину, что подвеска у меня. — Он бережно, с осторожностью ревматика надел реглан. — Да, а где же все-таки ты ее раздобыла?

— На земи. Нашла и взяла.

— Быть не может. В гробу небось копалась?

— Да что вы, господи. Да она, я думаю, не из гроба.

— А откуда?

— Мало ли. Мы чуть не каждый день то подкову выкапываем, то печной изразец. А подвеску я на кругу нашла. С полкилометра от забоя.

— С полкилометра? — Ученый как стал надевать галошу, так и застыл не надевши. — Невероятно… Впрочем… Не сообщаются ли ходы? К этому вопросу придется вернуться. А Трушину скажи: «Осипов подвеску унес». Не забудь! — Ученый весело подмигнул Мите и ушел.

— Слава богу, — перекрестилась Чугуева.

— Чего слава богу? — мрачно поглядел на нее комсорг. — Кого обдурить норовишь? Академика? Висюлька-то твоя парная. Боярские девки цепляли их в паре в волоса под виски или на уши, где они красивше глядят, хрен вас знает. Ученые разобрали гроб, а висюльки недочет. Одна на скелете, другой нет. Они там все мослы перещупали, прах пересеяли, твою висюльку искавши… Думал, отдам ее и закроем дело. Не хотелось, по правде говоря, ни на бригаду, ни на тебя тень наводить. Деваха ты больно надежная.

— И ты, Митя, хороший комсорг.

— Обожди. Теперь-то до меня дошло, кто тебе брильянты дарит.

— Кто? — насторожилась Чугуева.

— А вспомни. Кто возле дыры дежурил?

— Не ты?

— Нет, не я. Это правда, что ты живешь с Осипом?

Она засопела потупившись.

— Нашла кобеля.

— А тебе что? Не тебе терпеть.

— Обидно нам за тебя! Что мы, не видим, что ли. — Митя разъярился. — Да он, сукин сын, с Мери путается. Конфетки ей носит! А твой хлеб жрет. Сколько вас в комнате?

— Сорок две.

— Как сорок две? Ты вроде в маленькой жила?

— Меня в залу переселили.

— Где сцена?

— Туда.

— Зачем же ты согласилась?

— Велели… Все одно, где спать.

— Где же твоя койка стоит?

— На сцене. У нас там шесть коек установлено.

— И где же у вас с ним свидания?

— На койке… Где же еще.

— И этот артист к тебе прямо на сцену забирается? Хорошие вы спектакли устраиваете. — Он немного смутился. — Я смеюсь.

А Чугуева, ничуть не смутившись, пояснила:

— Да что он, один, что ли, ходит? И другие ходят.

— Все к тебе?

— Почему ко мне? У каждого своя. Коли любишь, и в темноте не заплутаешься.

— Ладно, хоть свет тушите?

— А как же, — вздохнула Чугуева. — Парни при свете не можут… Не бессовестные.

— Так вот мое предложение: еще раз Осип к тебе придет, хоть при свете, хоть в темноте, налаживай его под зад коленкой.

— Да ты что, Митя? За что?

— А за то, что он спер казенную брошку и навесил тебе на шею. Вот за что. Вот только на что она ему понадобилась?..

— Так там камушек… — обмолвилась Чугуева и прикусила язык.

— А-а, камушек! Ясно. Осип на тебя навесил, а ты вынесла. Так?

— Прости, Митя.

— Да чего тут прощать? Ты в этом деле завязла не по корысти, а по глупости. Все ясно. Осип плановал подвеску загнать, а камушек-то оказался — стекляшка. Вот он тебе и подарил ее от всего сердца… Так?

Чугуева молчала. Каждая минута молчания все более разоблачала ее приятеля, но она так растерялась, что не могла прибрать слова к слову.

— Давай вот что, — подытожил Митя. — Поставим этот вопрос на сменном собрании. Чтобы тебя не посчитали соучастницей, проси слова и давай фактами его по носу, ворюгу. Он у меня вот где сидит… Самое время расквитаться. Договорились? Все.

Чугуева медленно направилась к двери. Слушаться бригадира было непреложным законом проходчиков. Она понимала, вольной жизни ей оставалось три дня. Через три дня соберется смена, и разоблачения Осип не стерпит. Она уже слышала его ржавый голос: «А ты скажи товарищам комсомольцам, откуда ты сама-то явилась… Позабыла, кто ты такая? Напомним…» У нее потемнело в глазах. Она потопталась у дверей, спросила:

— А промолчать нельзя, Митя?

— Почему нельзя? Можно, — с готовностью откликнулся комсорг. — Не хочешь кавалера выдавать, бери письмо и ступай в Академию наук. Вот так вот.

— Пошто?

— А там обсядут тебя академики, а ты им разъясни, как боярыня-покойница из гроба встала, погнала вагонетку и обронила серьгу у поворотного круга. Ступай!

— Осподи Иисусе!

— Ступай, ступай! Чужаков пригреваешь? И откуда у тебя такая гнилая идеология? Дикая ты еще девка! Погляди кругом, что творится! Стратостат залетел черт-те знает куда, выше господа бога, летчики вывозят челюскинцев, колхозники забрались на Казбек и шлют оттуда приветствие товарищу Сталину. Для нашей молодежи нет ничего невозможного! Это кто сказал?

— Сталин?

— Ты это сказала. Вот, читай. — Он подвинул газету с ее портретом. — А выступать трусишь. Ступай. Выступишь на собрании. Все.

Она вышла и встала столбом в коридоре. Три дня — срок большой. Может, Митя забудет, может, собрание отменят, может, захвораю, бюллетень дадут — хваталась она за соломинки. Какое чудо произойдет через три дня, неизвестно. Одно было известно — выступать против Осипа у нее не хватит духа ни через три дня, ни через месяц, ни через год.