Виктор Ремизов - Кетанда

Тут у Веры заколотилось сердце. Она, пока ждала его, опять готовилась к тяжелому разговору о его ночных «работах», хотя и не знала, что сказать, и даже, наверное, не хотела этого разговора, а тут еще и деньги. Подумала даже не собрался ли ее Костя совсем уйти вместе со всеми своими деньгами… но в Костином лице не было и намека на ложь. Оно было очень плохое.

Вера сходила на балкон, принесла водку и остатки рыжиков.

— Знаешь, мать. — Костя посмотрел на Веру. Ему хотелось что-то важное сказать. Про то, что он все не так делает, и не знает, как надо делать, и что-то еще, важное, очень важное, — но он не мог — слов не было и давило слева. Тяжело и страшно. — .Я, наверное… не буду. Что-то у меня тут… лягу, пойду.

Он лег, не раздеваясь. Вера вошла.

— Как болит-то?

— Тут, — провел Костя по левой стороне, — в боку.

— Может, сердце?

— Не знаю. Весь бок болит.

Он снова вспомнил про дачу, поморщился и шевельнул рукой. Ладно, мол, пройдет.

Вера вышла, осторожно прикрыв дверь. Он и не мог уже думать, и не хотел, но мысли откуда-то лезли, шуршали в голове, как мыши. Хотелось встать и вытряхнуть их. Да нет, объяснял он сам себе, так все и должно было случиться. И не могло по-другому. Все к тому и шло. Вспомнил кривую ухмылку зятя. А ведь точно, жлоб! Ни себе, ни людям. Появись они сейчас, упади, вот с неба, взял бы и отвез этому бездельнику. Сейчас бы отвез! Легче от этих глупых мыслей становилось. Казалось, что они могут взять — и правда упасть с неба. Куда-то же они делись? Может, отдадут?

Он забывался, как будто даже засыпал ненадолго, и ему грезилось, что деньги целы, что он никуда не ездил и они лежат сейчас в кухне, в шкафу, а другие — на даче в банке. И от этого почему-то становилось еще тяжелее. Он задыхался, открывал глаза, и ему казалось, что он в больничной палате. Безжизненный, серый свет шел из окна. И стены были, как в больнице — пустые и безразличные к его боли.

Вошла Вера, в своем светленьком халатике.

— На-ка, выпей, — подала стакан с чем-то вонючим.

Костя сел на кровати, выпил, поморщился и посмотрел на жену с такой благодарностью, что если бы не темнота, то постеснялся бы.

— Надо бы машину поставить.

— Ложись, не надо ничего, — она стала раздевать его, как маленького, стащила свитер, расстегивала пуговицы на рубашке… и он не сопротивлялся. Только все смотрел на нее, пользуясь темнотой и чувствуя ее родной запах.

— Давай, штаны снимай…

Вера накрыла его одеялом, вышла на кухню, и Косте снова показалось, что он в больнице. Как-то все безвольно, обреченно было. Как будто от него уже ничего не зависело. Еще лекарство воняло.

— Вер, — позвал Костя. Он боялся этой больницы.

Вера легла, он обнял ее слабой рукой, ткнулся носом в пухлую грудь и подумал, что вот лежит мужик, потерявший кучу денег. Но эта мысль не вызвала в нем ничего. Вера чуть заметно гладила его по голове.

— Тебе полегче? — спросила.

И Костя понял, что она плачет.

Костя проснулся, когда уже было совсем светло. Солнце заливало комнату. Шторы стали прозрачными и легкими. Он был совершенно спокоен. Нигде не болело, и ни о чем не думалось. Только в душе была пустота и усталость. Вера что-то делала на кухне. Мелко-мелко стучала ножом. «Капусту в щи режет», — подумал Костя. И ему вдруг вспомнилось детство. Мать вот так же стучала по воскресеньям — пирог с капустой стряпала. И можно было еще малость поваляться. Он пытался вспомнить вчерашнее, но оно было уже где-то далеко — как будто фильм вчера посмотрел с плохим концом. «Повезло мне все-таки с ней, — подумал. — Ни слова не сказала».

Он оделся и пошел поставить машину. На улице была настоящая весна. Солнце палило, капало отовсюду. Вчерашняя метель была чем-то далеким-далеким, будто это было зимой и давно-давно. А он сам будто бы из больницы вышел. Слабый еще. Щурился на сверкающий на солнце снег. «Баню надо достроить, — подумал, — сейчас взял бы Веру, да и съездили бы».

Задница соседа торчала из мотора стареньких «жигулей». Так бывало каждое воскресенье. Костя слабо улыбнулся и подумал с неожиданным облегчением: «Может, Бог у меня их забрал. Деньги-то!»

Деньги лежали в машине. На видном месте — в ногах переднего сиденья. Костя как сел, так сразу их увидел. Он сидел и спокойно смотрел на них. На них и в окошко. На голубое небо.

Дома Костя прошел на кухню, поставил сумку на стул рядом с Верой.

— На вот. Ленке отдай.

— Что это? — не поняла Вера.

— Деньги.

Вера с испугом посмотрела на Костю. Но он ничего не стал объяснять. Вышел на балкон и достал сигареты. «К матери надо съездить… — подумал, — давно не был».

Он смотрел на ясное небо, и виделось ему одно далекое майское утро.

Солнце уже встало. Они с отцом пробираются по заросшей вершинке сопки и просматривают под собой освещенную, по низу еще в тумане, покать. Косули должны быть на склоне, на молодой травке. Идет слепой дождь. Легкие косые нити висят с неба, серебрятся в лучах, а обернешься назад — прозрачно, будто и нет дождика. Они идут осторожно, тихо. И временами Костюха слышит какой-то тонкий, ужасно волнующий запах. Он крутит головой, но все не может понять, что же это. И у отца не спросишь — нельзя разговаривать.

Только потом, много лет прошло, отца уже не было, он понял, что это цвела ольха. Невзрачные, желтенькие ольховые висюльки так пахли. Он стоял на той же самой вершинке и тянул в себя воздух, и кружилась голова. И ему казалось, будто бы где-то рядом отец. И отец молодой, и он молоденький, и все только начинается.

Но он уже знает, как пахнет ольха.

Не сыростью и не плесенью.

А ведь Игнатьев не раз об этом думал. Представлял, что он один в тайге. Воображал простые и приятные дела. Будто живет он в зимовье на берегу речки. Рыбачит. Еду на костре готовит. Или просто на берегу сидит, на реку, на горы смотрит. В этих мечтах и погода-то, кстати, всегда бывала хорошая, солнышко светило.

Приятные грезы, чего и говорить, да только сбылось это дело. Москвич, преподаватель математики, кандидат физико-математических наук Михаил Алексеевич Игнатьев оказался на далекой таежной речке один.

Вообще-то они должны были сплавляться со знакомым охотоведом, но за те два дня, что Михаил добирался из Москвы в Хабаровск, а потом в Охотск, охотовед умудрился сломать руку. Он, правда, мужик был лихой, готов был и так плыть, но куда уж тут — правая рука в гипсе и висит на подвязке, да и жена его не просто так на аэродром пришла. Стояла рядом и внимательно, недобро смотрела на Игнатьева. Борт, однако, был левый, попутный, летчики торопили, и Игнатьев, неловко пожав забинтованную руку растерянного охотоведа, нагнувшись под набирающими ход винтами, пошел в вертолет.

До верховий Кетанды было полтора часа лету. Игнатьев сидел, зажав уши от шума и уперевшись взглядом в тяжелые белые мешки под ногами. Он пытался сосредоточиться, пытался предусмотреть что-то, пока было время, но голова работала плохо, и на душе было смутно. Он представлял, как летчики, высадив его, поднимаются в небо и уходят, а он остается. И на сотни верст вокруг никого. Делалось жутковато, и он ясно понимал, что ему вообще не надо плыть, а надо встать, заглянуть в кабину и сказать, чтобы его не высаживали, что он решил вернуться. И чем яснее он это понимал, тем сильнее стискивал зубы и чувствовал, что просто не может лететь обратно. Даже перед летчиками было бы неудобно.