Виктор Ремизов - Кетанда

И вот теперь, когда он может принести на Восьмое марта красивую вазу для конфет, мать не дает. Он снова пошел на кухню.

— Тогда давай шоколадных конфет, — сказал мстительно, сложил руки на груди и сел на стул. — Целый килограмм давай. Тамара Михайловна сказала, что можно угощенья приносить.

— Я сейчас тебе ремень достану, — перебила его мать, тщательно соскребая заправку в кастрюлю. — Я же тебе все объяснила, — поставила она горячую сковородку в раковину, — ты чего петушишься? Бабушкина ваза.

— Была бы бабушка, она бы мне дала, — выпалил Вовка козырной аргумент, он ради него и вернулся.

Но мать никак не отреагировала, убавила огонь под щами и стала ставить тарелки на стол.

— Хочешь, я пирог утром испеку, теплый еще будет.

— Да ну-у, пирог, — скорчил рожу Вовка. — Игнату опять здоровый торт купят… и у тебя муки нет, — вспомнил он, как она только что ходила, и жалостливо посмотрел на мать. — Ну ма-а-м, ну я же обещал!

Зазвонил телефон. Вовка взял трубку. Это был охранник из офиса. Велел сказать матери, чтобы не будила его утром, что ключ будет «где всегда». Мать кивнула головой, и Вовка положил трубку. Мать по утрам работала в офисе в их доме. Это была какая-то секретная работа — Вовка там никогда не был, и мать просила никому о ней не рассказывать. Хотя сама говорила с соседкой. Вовка слышал. Она там убиралась.

Вообще-то мать раньше работала врачом в больнице, как и бабушка. Бабушка даже была военным врачом. Вернее, военным был дедушка, но Вовка родился потом, когда дедушку уже убило. Вовка никак не мог запомнить, как называлась та война, и называл ее горной, потому что на фотографиях, которые ему показывала бабушка, везде были горы. Бабушка жила там вместе с дедушкой, и была военным врачом, и ее ранило, и от этого она рано умерла. И когда бабушка умерла, мать пошла работать в детский сад недалеко от их школы. Ей это почему-то не нравилось.

А Вовке нравилось. Его все любили в детском саду, и он после школы шел туда как домой. Уроки делал у мамы в медкабинете, а иногда в кабинете у директрисы. Ему клали подушку на стул, и он оставался один за большим письменным столом. Сначала он немножко играл: разговаривал по старинному телефону, где надо было крутить цифры, писал понарошку черной директорской ручкой с пером. Если заходила Валентина Сергеевна, то он не тушевался, важно, как настоящий директор, клал ручку на место и начинал делать уроки. Интересно, думал Вовка, почему свою школьную директрису он боится как огня, а эту — совсем не боится. А ведь это почти одно и то же.

…Так у Вовки ничего и не вышло. Не дала мать вазу. Он даже поревел утром, и ушел в школу злой, и ни матери, ни Машке подарки на Восьмое марта не отдал. Подумал, что мать наверняка найдет их, если будет убираться у него на столе. Два дня он тайно рисовал фломастерами две большие открытки. Машке рисовал новую куклу, а матери — как они купаются в море. «Ну и пусть найдет, — думал Вовка, — вообще с ней разговаривать не буду».

Девчонки в классе все были разодетые. Как в театре. Но Вовка на них даже не смотрел. Первый урок отсидел хмурый, делая вид, что его очень математика интересует или что-то еще очень важное. Но на него никто не обращал внимания. На перемене все пацаны просто сходили с ума, носились как угорелые, орали, и никто их особенно не ругал. И он тоже стал носиться и громко орать. И даже на полной скорости врезался в старшеклассника и, получив от него подзатыльник, отскочил на безопасное расстояние, громко обозвал его «дылдой» и, обмирая от собственной смелости, удрал в класс. И тут он увидел, что девочки стоят вокруг Тамары Михайловны и отдают то, что принесли к празднику. Учительница улыбалась, гладила их по головкам и просила складывать все на стол возле окна. У Вовки ноги приросли к полу. Он с ужасом ждал, что Тамара Михайловна сейчас посмотрит на него своим толстым и строгим лицом и спросит, где же ваза для конфет. И он ничего не сможет сказать. А она только устало махнет рукой и сделает вид, что она так и знала. Но стол у Тамары Михайловны был заставлен цветами в банках, и Вовку она не увидела.

И второй урок он просидел тихо. Примерно уткнувшись в тетрадку. Или внимательно глядел на доску, стараясь не встречаться взглядом с учительницей. А сам все ждал ее вопроса. Со страхом ждал, как он встанет, покраснеет и виновато опустит голову. И все на него посмотрят и подумают, что опять он врун и что никакой такой вазы у них нет. И тогда он решил сказать, что забыл и что сбегает на большой перемене. Он представил, как бежит домой, как берет из серванта вазу, и ему стало совсем страшно. Он слушался мать и никогда так не делал.

На перемене Вовка дождался, когда Тамара Михайловна выйдет из класса, встал из-за парты, но подумал и снова сел. Стал смотреть в окно. В соседнем ряду на задней парте каланча-Парамонова громко шептала Кильке и еще кому-то, он не стал смотреть:

— Я знаю, я знаю, мне Горохов все выдал. Они подарят.

В это время в класс заглянула Тамара Михайловна и увидела Вовку:

— Синцов, иди-ка сюда.

Вовка вздрогнул, встал и пошел к выходу. Он не знал, что скажет, он даже и не думал об этом. Просто слезы подступили к глазам, и ему очень захотелось домой. Он даже остановился. Хотел вернуться за ранцем и просто пробежать мимо учительницы.

В коридоре у окна стояла Тамара Михайловна и разговаривала с мамой. Тамара Михайловна держала в руках букетик мимоз. Он не дошел до них и остановился. Мать улыбнулась, извиняясь перед учительницей, взяла с окна большой пакет и протянула сыну.

— На, вот, — и, как будто поправляя ему свитер, нагнулась к самому Вовкиному уху, — только аккуратно потом. Заверни так же, ладно? Тамару Михайловну попроси.

— Что это? — спросил Вовка недовольным голосом, хотя уже отлично знал, что это.

— Ваза. Аккуратнее, — мать вернулась к Тамаре Михайловне, а Вовка пошел в класс. Пакет был тяжелый. Он подошел к своей парте и стал разворачивать.

Он знал, что ваза красивая, но не знал, что такая красивая. На его парте ничего похожего никогда не стояло. Он сам удивлялся, как будто видел ее впервые. Она мерцала фиолетово-рубиновыми огоньками и в глубине, и по плавным изгибам верхнего края. Вовка взял ее двумя руками за толстую ножку и понес к столу, где уже лежали мандарины, конфеты и торты. Ваза была большая. Он стал устраивать ее в середку, подальше от края.

— Ой, Синцов, покажь, покажь, — шепелявила сзади Килька, у которой недавно выпал передний зуб. — Ой, девочки-и! Ой, какая красота!

«Вот, дура», — подумал Вовка, но вслух ничего не сказал. Он даже хотел уйти в коридор, но не ушел. Отодвинулся только немного.

Подскочила Парамонова.

— Ух, ты, старинная, я такую в музее недавно видела. Слушайте, ну точно такую. — И она потянулась к ней рукой. Может, она просто потрогать хотела, но Вовка налетел, как коршун, и толкнул ее в бок. Парамонова на голову выше была, она любого пацана в классе скручивала, но тут оторопело отступила.