Генрих Ланда - Бонташ

22 мая.

Грустно. Всё отравлено этим тонким ядом, смесью отчаяния, боли за прошлую борьбу, раздавленного честолюбия, злости из-за в тайне злорадствующих, обиды за родителей. И всё это вместе собрано, приглушено, сплавлено в тяжёлый ком, заложено мне в грудь. Грудь болит, камень тянет к земле. Моментами успокоишься, как будто ничего уже нет, а потом снова чувствуешь внутри эту тяжесть.

И погода такая странная, то дождь, то солнце, неспокойный, порывистый ветер…

Плюю на всё, готовлюсь спустя рукава, просматриваю программу приёмных испытаний в вуз и валяюсь на тахте.

P. S. В Палестине дела тоже табак…

Через два дня устный русский.

25 мая, днём после экзамена. 4 часа. Жарко. Голоден. Один дома.

Начиная этот дневник, я думал, что он поведает когда-нибудь о существенных событиях, очевидцем и участником которых я был. Но этого пока не случилось и, кажется, не случится, потому что я слишком поздно начал его. "Счастливая, незабываемая пора детства", страх до боли в животе (не забудьте, в девять лет) от первого воздушного налёта, воя сирен, мрачной стрельбы в темноте ночи, от мрачного голоса диктора по радио; уход из дому с корзинкой в руках, раскалённые теплушки, чужая захолустная станция, бескрайная степь, арбы, лошади, навозная деревенька, кизяки; октябрьские ветры, жгучий мороз, на котором, извините за выражение, моча мёрзнет на месте, ужас вражеского наступления и одинокой затерянности; зима, метровый снег, засыпанные избушки, станция, кошмарная (на всю жизнь) посадка ночью на поезд, долгая-долгая дорога: по сторонам всё меньше снега, тёплое дыхание Средней Азии: первые ослы, первые верблюды, бескрайняя степь; ясная, тёплая декабрьская ночь на ташкентском вокзале; Ташкент – самая чёрная (пока) страница моей жизни… не хочется писать; Киев – ещё не остывший от военных событий, новые горечи, новые радости (слабоватые); и всё это – на грандиозном фоне мировых битв, сотрясающих землю… – как видите, всё это в прошлом.

А если вас интересует героическая борьба евреев за Израиль, сложный клубок советско-американских отношений, виды на урожай и на новых Героев Социалистического Труда, новая пьеса Корнейчука, новые лауреаты – к вашим услугам архивы "Правды" за 1948 год.

Сегодня состоялся экзамен по русской литературе, устный. И всё прошло, как часто уже проходило, и дай бог, чтоб и в будущем так же, т. е. не давали договорить ни одного вопроса. Так что, я думаю, 5 в кармане. Но и ещё одно: я шопотом спрашиваю Дору Сергеевну (она в комиссии): "Что мне по сочинению?" – "Пять." – "Пять?!!" – "Да." – "Точно?!!" – "Да". Ну, как вам это нравится? Конечно, ничего ещё наверняка нельзя говорить, может быть она не знает точно, может быть ещё в министерстве… и т. д., и т. п… Но всё-таки!

28 мая.

Письменная алгебра. Мы сидим за партами, погружённые в науку по уши. Окна открыты, и ослепительный летний ливень наполняет зал грохотом и волнами свежего воздуха

…Возвращаюсь домой по просыхающим на солнце лужам. В "Укркондснабе" продают Счастливое Детство по 57 рублей кило. Конфеты… Возле 57-й (женской) школы стоит машина скорой помощи… Хочется спать и жалко спать. Разговариваю с незнакомым толстеньким парнем из лётного училища, тоже идущим с экзамена. Они приняли x‹4m. На каком основании? Почему урожай обязательно больше чем вдвое больше посева? Да, конечно, в условии это не сказано, но при гигантских шагах наших великих пятилеток…

31 мая

Днём приходит Некрасов, мрачный и надутый, как туча. Говорит, будто бы по алгебре только две пятёрки: у Мильмана и Карпухина.(10-А). А Мильман, чорт, перед экзаменом говорил, что он доказал n›4m, но никому не хотел сказать как. А Карпухин сидит с Мильманом. Неужели у них действительно верно? Такое тебе собачье дело…

Костя сидит и уныло декламирует:

– Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей контрольной по алгебре…

А на меня почему-то не действует.

Что нам оставалось делать? Пойти в кино. Вообще, надо сказать, что за время экзаменов мы много бываем вместе, часто заходим друг к другу, совещаемся, готовимся. Но в отношениях наших какая-то досадная неполность, нелёгкость, как-будто какая-то неистребимая преграда, через неё никак не перешагнёшь.

2 июня.

Я теперь богач: у меня и костюм (перелицован и перешит из папиного), и чудесные кожаные туфли "Батя" (папе они жмут), и шелковая рубаха (одна новая из двух старых), словом – целый гардероб.

4 июня.

2 часа дня. Один за столом. Чисто. Солнце в окне. Я зачёркивал на тетрадном листке клетки, изображающие экзамены и промежуточные дни. Уже густо заштриховано 16 дней, 5 экзаменов. И в усталую, но лёгкую после экзамена голову приходит мысль – а что потом, когда ты заштрихуешь все 45 клеточек, все 13 экзаменов, не наступит ли тогда, 3 июля, жёлтая пустота? О, нет, нет! Надо только рано вставать, отдыхать, трудясь: музыка, язык, спорт, рисование, фотография и чтение – читать, читать, горы перечитать; американская литература, классики древнего Востока, поэзия Запада, публицистика, русская литература и – мало ли у тебя пробелов? А кроме этого – ты живёшь среди людей, товарищей, знакомых… Не ты ли задался некоторой целью, составил некую программу? Это и есть жизнь.

Сегодня буду отдыхать, наслаждаясь покоем и здоровьем. Вчера дико болели лицо (простудился в бане), голова, самочувствие ужасное, и это в единственный день перед письменной геометрией! Весь день провалялся в муках, абсолютно ничего не делая, если не принять во внимание полубред на математические темы. Зашёл Герка, сказал, чтобы я пришёл к нему к 9-ти часам. С дикой головной болью домаялся до 9-ти и пошёл. А там – целая гоп-компания.

– Во-первых, – торжественно заявил Митька Малинский, облокотившись на мой живот и подняв мою руку (дело происходило на тахте), – во-первых у тебя новый пиджак, перешитый из старого папиного, что видно из…

– Хорошее воспитание, – сказал я, устроившись поудобнее и закидывая голову, – состоит не в том, чтобы не пролить соус на скатерть, а в том, чтобы не заметить, когда это сделал другой

– Это, кажется, Чехов, не "Ионыч" ли? – спросил Сашка.

"Дом с мезонином". – Позор для Фимки! "Дом с мезонином" – его конёк, а он не узнал.

Фима состроил мину, исполненную достоинства и презрения. Юрка Шпит заржал.

Было уже три варианта задач, Герка принёс четвёртый и сказал, что пирамиды – это точно. Мы сняли пиджаки, куртки, и работа закипела. Пришли ещё, собралось стадо в девять человек. Стихийно зарождались хоровые песни, устраивались ансамбли, симфонии, джазы, время от времени врывалась скрипка (Юрка) или рояль (Герка), отбивалась чечётка, каскадами сыпались остроты. Голова трещала нестерпимо, но надо было писать, решать. Наконец догорают последние споры, собираемся домой. Я поднимаюсь, подхожу к Фимке: -"Ты чего ещё сидишь?" – "Жду, когда Митя обьяснит мне задачу с конусами." Я понял, что это мой "Тулон". Я вытащил ручку и объяснил ему задачу.