Andrew Лебедев - Все голубые фишки

И Маше по ее жизни это удалось!

Дух:

Кто звал меня?

Фауст: (отворачиваясь)

Ужасный вид!

Дух:

Заклял меня своим призывом:

Настойчивым, нетерпеливым, и вот…

Фауст:

Твой лик меня страшит

Дух:

Молил меня к нему явиться,

Услышать ждал, увидеть,

Я сжалился, пришел и глядь!

В испуге вижу духовица.

Но что ж,

Дерзай сверхчеловек!

Йоган Вольфганг Гёте ФАУСТ ….

Жить в больничке хорошо

Кормят сытно и тепло

Суп куриный на обед

Тут же парочка котлет Игнатьев перебирал струны, и искоса поглядывая на старшую сестру-хозяйку, продолжал мурлыкать себе под нос.

Если думает дурак

Что в дурдоме тоже так

Я отвечу что вранье

Неумелое твое.

Старшая сестра-хозяйка – Алевтина – здоровенная сорокалетняя разводка – по слухам, водившая особо приглянувшихся ей дураков к себе в кладовую, где счастливчику перепадало и чистым медицинским спиртом причаститься и на чистых казенных простынках с нестарой еще и крепкой бабенкой покувыркаться, с улыбкой наблюдала теперь, как Игнатьев – этот небуйный дурак из вялотекущих шизофреников третирует казенную "музиму".

– Где это ты в нынешних больницах суп куриный с котлетами видал? – спросил Игнатьева один из дураков, как раз из тех, кому по слухам доводилось ходить с Алевтиной в ее кладовую.

– А я это так, для рифмы, – лениво ответил Игнатьев, и отбив два звучных аккорда, допел третий куплет своей шуточной песенки.

Холод здесь как в кэ-пэ-зэ

И обед по типу "зэ"

Две таблетки фельдшер пень

Даст глотать три раза в день – Махновский и Нургалиев на уколы, – возвестила толстая Аннушка. Она сегодня была на сутках.

– А кто колоть будет? – поинтересовался Махновский, – процедурная или ты сама уколешь?

– А тебе какой хер разница? – лениво спросила Аннушка, и вдруг лихо развернула своё стокилограммовое тело на ядреных толстых старомодных каблуках.

Аннушка вообще одевалась по журналу мод пятидесятых годов двадцатого века.

Босоножки с открытым большим пальцем ноги и под эти босоножки белые теннисные носочки до щиколоток… А ноги волосатые, как у мужика, и черные улики на верхней губе.

– Это у нее гормонов мужских переизбыток, – объяснял дуракам вялотекущий шизофреник Михалыч из второй палаты.

– Так кто колет то сегодня, я не понял? – переспросил Махновский.

– Аннушка сама сегодня за процедурную, – недовольно протянул Нургалиев, запахивая халат и шаркая тапками, направляясь в сторону экзекуционной.

– Опять на красивую девку не дают посмотреть, – качая головой, пожаловался Махновский.

Махновский был из местных братков, косивший здесь в дурдоме от уголовного преследования по сто шестой.

– Ну, чё, Игнатьев, пойдем ко мне в кладовую? – дождавшись, когда Нургалиев с Махновским скроются в коридоре, спросила Алевтина, – я тебе стошку чистенького накапаю.

– Ну, типа я не против, – кладя гитару на казенный диван, ответил Игнатьев, – соточку под таблеточку галоперидола, самый смак перед обедом.

– Ну, не болтай, – с нарочитой грозностью прикрикнула Алевтина, – я знаю кому галоперидол прописан, а кому нет, тебе сейчас только никотиновую кислоту и алое колют… – Алевтина прервалась, улыбнулась своим мыслям, – а от этого стоять должен по ночам, – сказала она с задумчивой мечтательностью. ….

Алевтина была нынче добрая.

Накапала соточку "до", и еще полташку "после".

И покурить в кладовой разрешила, что уже само по себе было просто революцией.

– А что ты когда меня трахал, все Машей меня называл? – спросила Алевтина.

Она сидела за своим заваленном бланками требований столиком, подперев кулачком подбородок и глядела, как ее сумасшедший кавалер из отделения вялотекущих небуйных шизофреников, балдеет, заполучив недельную дозу удовольствий.

Да что там недельную?

Месячную, а то и годовую.

Иные дураки по три года сидят ни водки ни бабского тела не понюхав.

А этому прорабу бывшему – ему все девки на отделении давали.

От того что орел.

Как же, говорят что важного московского чиновника убил.

Из ревности.

А такая ревность, чтобы до убийства, она только от большой-пребольшой любви бывает. А какой же бабе не хочется, если не испытать такое, то хотя бы прикоснуться, хотя бы рядом полежать с такой любовью.

Вот и дают этому сумасшедшему прорабу все бабы в клинике.

Избаловали совсем.

Испортят парня вконец – того и гляди разборчивым станет.

– А ты что, из-за этой Машки что ли того московского и убил? – спросила Алевтина.

– Накапай еще пятьдесят, скажу, – ответил Игнатьев.

– Не, нельзя, – покачала головой Алевтина, – развезет тебя, а мне потом попадет от главного, здесь же все дураки главному стучат…

– И на тебя стучат? – хмыкнул Игнатьев.

– И на меня, и на тебя, и на процедурную, – кивнула Алевтина. …

Оперативным псевдонимом Алевтины была кличка Цыпа.

Капитан Худайбердыев встречался с Цыпой-Алевтиной раз в неделю на секретной хате ФСБ что была в блочной пятиэтажке на улице Хрустальная дом пять.

Худайбердыев был моложе своей агентессы на целых десять лет, но это не мешало капитану каждый раз аккуратно трахать Цыпу на каждом их оперативном свидании.

Делал он это даже и не из похотливого влечения, а просто из принципа.

Худайбердыев на каком-то биологическом уровне понимал, что акт соития мужчины и женщины являет собой триумф превосходства первого над последней, и склоняя свою агентессу лицом в подушки, капитан как бы совершал тем самым некий акт унижения её, утверждаясь в том, что он сверху подавляет более низкое и несовершенное.

Худайбердыев был татарином и по своему понимал Фрейда.

– Ну что говорят? – спросил Худайбердыев, отдышавшись и натянув свои зеленые штаны.

– Говорят разное, – глубоким меццо-сопрано отвечала Цыпа, – например, говорят, что наш город обокрали и опять сто раз обокрадут.

Худайбердыев усмехнулся.

В ведомости за деньги, что он получал для оплаты своих агентов-информаторов расписывались его родственники – тётя Галима Райсуловна Халилова, бабушка Каринэ Шариповна Худайбердыева, племянница Раиса Ноилевна Белелетдинова.

А Цыпе Алевтине и еще двум десяткам помощниц – он не платил, уверенно считая, что им и так слишком хорошо. На воле ходят, да еще и его гормонами бесплатно обогащают организмы свои.

А его гормоны – это витамин… И каждый раз, кончая в жаркие и жадные чревы своих агентесс, Худайбердыев ревниво думал, что лучше бы кончал он сам в себя, и полезные витамины бы при этом оставались в нем…

Однако, на какую жертву не пойдешь ради службы родному ФСБ…

– Значит, говорят, что сто раз наш город снова обокрадут? – переспросил Худайбердыев.