Andrew Лебедев - Гаs

– Сделаем, – лениво отмахнулся Кобелев, – до всего просто руки не доходят, – я тут ведь церкву божию на Тюмени строю, да монастырь на Туре восстанавливать взялся.

– Грехи замаливаешь, – хмыкнул Сухинин, – гляди, Бог ведь велел десятиной делиться, а ты сколько от своих украденных на религию отдаёшь?

– Я нормально отдаю, – недовольно подернув плечом, ответил Кобелев, – а тебе про Олеську чего скажу, не святая она, я ведь про нее все знаю, ты не обольщайся на ее счет.

– А что ты знаешь? – вскинулся Сукхинин.

В иной бы раз он и не стал бы лезть на рожон. Раньше, бывало, когда дела касались его личного, он всегда замыкался и предпочитал переваривать ситуацию в себе, внутри, не вынося личных страданий на публичное аутодафэ.

Но теперь вдруг он почувствовал в себе какую-то особенную силу.

Силу ГАЗА что ли?

– Хорошо, я тебе расскажу, если тебе охота, – доверительно положив руку Сухинину на плечо, сказал Кобелев, – вечерком вискаря выпьем и расскажу.

На аэродроме, обдуваемые холодными сибирскими ветрами словно съежившись и понуро опустив длинные лопасти несущих винтов, мёрзли выстроенные в ряд крашенные в оранжевое с голубым аэрофлотовские Ми – "восьмые".

Командир в унтах, в синем зимнем меховом комбинезоне и в каракулевой шапке по-уставному представился и стянув меховую рукавицу, протянул ладонь для пожатия.

– Вы вертолетом летали когда-нибудь? – поинтересовался командир у Сухинина.

– Я с двадцати лет на Ямале в геологоразведке, – ответил Сухинин, ставя ногу на алюминиевую ступеньку трапа.

– Васильич, ты не гляди, что он москвич, он мужик наш сибирский, вполне бывалый, одним словом, наш газпромовский, – хохотнул Колбелев, полезая вслед за Сухининым.

Разговор об Олесе отложили до вечера.

А пока…

А пока снова, как двадцать лет назад в годы той первозданной юности, когда здоровья было столько, что его тратили безрассудно и не скупясь, не оглядываясь на то, а хватит ли этого здоровья до старости, как и тогда, проплывала под колесом шасси покрытая снегом чахлая тюменская тайга. Не тайга, а лесотундра какая-то с ее редкими и тонкими осинами и ёлками, торчащими из замерзших болот, как редкие волосики на лысине давно не стриженного старика.

Сухинин прильнул к иллюминатору.

Иногда можно воспользоваться моментом похожести ситуации и вызвать в памяти давно забытое ощущение. Таким образом как бы обманув, как бы закоротив свою память, проникнув в хранилище замороженных эмоций. Это получается иногда, если услышать вдруг, давно забытую любимую в молодости песню под которую когда-то целовался… Или хотел целоваться… Так и теперь, пролетая над заснеженными болотами, Сухинин попытался вызвать в памяти те свои сладкие страдания двадцатилетней давности, что ныли в его тогда еще юном девственном сердце, когда молодым геологом он летал над этими же местами, летал и мечтал вернуться в Ленинград, чтобы увидеть там Веронику.

Но теперь ему не вспоминалась Вероника.

Вернее, вспоминалась, но той сладкой по своей мазохистичности грусти не возникало. Не щемило душу воспоминание. Не сжимало сердце. И Вероника вспоминалась как нечто совершенно отстранённо-"не своё" и отныне "не родное".

Сухинину вдруг отчетливо стало ясно и понятно. Отныне – он свободен. Он эмоционально свободен от чар Вероники. Но он плавно перетекает теперь из плена одних чар в другой плен.

– Emotional Rescue*, – прошептал Сухинин.

– Что? – крикнул в свою гарнитуру Кобелев.

– Диск такой у Роллинг Стоунз был, вот что, – огрызнулся Сухинин. *сноска – Emotional Rescue (Эмоциональное высвобождение) (англ) Одноименная пластинка-диск английской группы Rolling Stones

Не смотря на то, что ходил он по стройке в выданном ему тулупе и в собольей шапке, с непривычки Сухинин продрог и даже, как ему показалось, стал заболевать.

– Ничего, вечерком тебя в моей баньке попарю, а потом Чивас Ригалом с горячим чайком на травках душу полирнем, – подмигнул Вова Кобелев, когда Сухинин пять раз подряд громко чихнул.

Митрохин сволочь.

Подставил Сухинина.

Сам ругаться с Вовой не полетел, а Сухинина вот подставил.

– Вова, а ведь ты подлец, – сказал Сухинин, угрюмо глядя в пол прорабской, куда с ветра и с мороза они зашли погреться, – тут ведь не надо и в бумаги смотреть, тут ведь и без бумаг видно, что десять миллионов освоения ты приписал. Зачем очки своим ребятам втираешь, ведь сейчас не коммунизм на дворе, а капитализм, и мы не съезд партии твоим очковтирательством встречаем, а Совет акционеров и учредителей компании. Не у партии воруешь, а у своих партнеров.

– Я летом нагоню, Палыч, бля буду! – Кобелев приложил руку к груди, – Палыч, дорогой, что тебе стоит, скажи, что не видел и все дела.

– Что я не видел? – изумленно вскинул брови Сухинин, – что ты еще и котлованов под резервуары не выкопал и что фундамента под насосную не начал? Этого я не видел?

– Палыч, летом нагоню, – сверля Сухинина взглядом, настаивал Вова Кобелев, – я летом нагоню, хочешь, землю есть буду, век воли не видать!

– А мне на Совете врать прикажешь что ли?

– Давай не будем горячиться, – сказал Вова, взяв Сухинина за руку, – вечерком после баньки все обсудим. У меня проблема, но ведь мы друзья, так давай обсудим, как мы можем помочь друг другу. Ты мне поможешь, а я тебе в чем-то смогу помочь.

Странно…

Но Сухинин не стал возражать.

И звонить по спутнику Митрохину отсюда из прорабской, как ему хотелось сперва – он тоже не стал.

Банька получилась на славу.

Банька на осиновых дровишках, русский парок с хмельным квасом.

Парились вдвоём.

Все эти тюменские Вованы, Толяны и Коляны с их настолько же глупыми, насколько солярийно загорелыми жонками – были отосланы нах.

– Палыч, – хозяин начал-таки, наконец, томительно откладываемый им до вечера разговор, – Палыч, я тут подумал, а не обзавестись ли тебе тут какой-никакой недвижИмостью у нас на Туре?

В слове недвижимость Кобелев делал ударение в третьем слоге.

– Я тут подумал, раз мы с тобой друганы-братаны, так разве я не могу подарить своему брателово дом на берегу Туры?

Сухинин в полу-ступоре молчал. Молчал, думая об Олесе.

Я о ней завсегда думаю, с усмешкой сам себе признавался теперь Сухинин. Как в анекдоте про замполита роты и нерадивого солдата. Ты об чем думаешь? – спрашивает замполит. Я думаю о звезде, отвечает солдат. Как ты можешь думать о звезде, когда я провожу политзанятия? – возмущается замполит. Так и я об ней, о звезде всегда думаю, – признается простодушно солдат…

Так и Сухинин.

Теперь он всегда думал об Олесе.

– Брат, я тут распорядился и мои юристы быстренько подсуетились, нотариуса привезли, он теперь в гостиной лежит ожидает, ну и документы приготовили, вобщем, дарственная на новый трехэтажный дом и на сорок гектаров именья с плесом и с пляжем и с сосновым лесом на тебя – только подписать осталось.