Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями

– Ты хочешь иметь здесь защиту? Вон старик Пепе, он тут старшина, и он смотрит на тебя так, как будто три дня не ел.

– Я не хочу Пепе, я хочу Филомено, – отвечала она. – Он слушает тебя, скажи ему, чтоб он меня не отталкивал. Ведь той, другой, все равно тут нет!

– Хотела бы сначала послушать тебя, – отрезала я ей в ответ. – Кто ты такая, чтобы навязываться нам и ему?

Тут-то у нее и мелькнул страх первый раз – словно серая мышка пробежала по лицу и скрылась. Она была не из робких.

– Не хуже, чем все, – заявила она. – Ты что, делиться не хочешь?

Эти местные сплетни я знала давно: мне приписывали Филомено в любовники едва ли не с первого дня. Ни я, ни муж на это не обращали внимания, так с чего бы это должно волновать не влюбленную и испуганную мулатку? Если она хотела защиты – чем ей был плох Пепе? На своем шестом десятке конга был мужчина хоть куда.

Тут-то вдруг и всплыли строчки давно прочитанного доверительного послания: "Эта женщина слишком бестолкова для столь важной миссии…" Это про Хосефу. Но Сара?

Ушлая такая полукровка, пригодная для исполнения самых тонких дел. Догадка требовала немедленной проверки. Я послала мальчишку за Пепе и позвала своих. А потом спросила прямо в лоб:

– Что обещал тебе капитан Суарес за наши головы?

Она попыталась было запираться:

– Если с кем и имел тут дело капитан, так это с тобой.

– А чего ты тогда испугалась? Ладно, молчи. Ничего не говори. Отсюда вон до того дерева – сорок шагов. Пройди их и вернись назад. Если ты вернешься и ни разу не упадешь – я прошу у тебя прощения. Если нет – ты врешь.

Она поднялась, попыталась было шагнуть и села: не держали ноги, так она испугалась, и лицо побледнело от страха.

– Рассказывай, – хмуро сказал Пепе.

Рассказ был ошеломляюще прост. Красивая мулатка-отпущенница работала в борделе на улице Офисиос, где заприметил ее капитан. Он пообещал ей все наградные – пятизначная цифра! – что сулило за наши головы начальство. Он рассказал ей, что делать, и в начале апреля (шустро же развернулся мой приятель!) ушлая эта бабенка с хорошо уложенной котомкой пробиралась вверх по реке Каунао, долина которой отстояла от долины Аримао не более чем на десять миль в самом узком месте. Там-то и нашел ее один из наших, Данда, – она к тому времени пообтрепалась, спала с тела и стала похожа на настоящую симаррону. Данда и привел ее в паленке – это было в нашу последнюю отлучку. Расспрашивали ее, как водится – но она ни разу не сбилась и не запуталась.

Вот так!

Мы сидели и думали. Сара поскуливала от страха и все спрашивала, что с ней будет.

– Молчи себе, – сказал Факундо. – Тут не знаешь, что с нами будет, – о тебе, что ли, думать?

– Что делать, старик? – спросила я Пепе. – Это ведь из-за нас и Каники. Решай, ты тут старший.

Решать было трудно. Он знал, что полагалось делать в таких случаях, но делать этого не хотел.

– Оставь ее мне, – молвил он наконец. – Она не уйдет отсюда, это я говорю.

– На твое усмотрение, Пепе, – отвечала ему я. Что ж, если мужчина в нем пересилил вождя, это случалось со многими. – Но только боюсь, паленке придется отсюда перекочевывать.

– Нет, – покачал головой конга, – ее скоро не хватятся, а хватятся, не смогут найти. Давно все следы остыли.

Суд и совет на этом окончился. Пепе увел шельму в юбке в свою хижину – надо думать, она не стала воротить от старики нос. А мы остались встревоженные донельзя, потому что происшествие сулило мало хорошего. И как назло, не было Филомено. Идти за ним в Тринидад? Посовещались и решили, что не стоит. Пепе прав: скоро лазутчицы не хватятся.

А тут еще пропал фула, Деметрио, наш неисправимый воришка. Он пропадал часто, но, по заведенному порядку, предупреждал, куда и насколько идет. Он отправился во Флор Бланко за табаком, а это могла занять самое большее дня четыре. Прошла неделя, другая, третья – есть, отчего забеспокоиться. Не то что его было жаль, но мысль у всех была одна: не иначе попался, бродяга. А такое не беспокоить не может, особенно когда человек ненадежный и все пошло валиться одно к одному.

Посылать кого-то за Каники мы все же не стали. У нас было условлено место для встречи на всякий случай, если придется оставлять насиженное место и уходить.

Пещера в западных отрогах за Каунао, как раз по дороге на Сапату. Если бы планы изменились, тот, кто окажется в ней раньше, должен оставить послание на известняковой стенке в одном из тупиков – нацарапать углем два-три слова. Мы со дня на день собирались уходить, если не на Сапату, то в пещерный городок выше по течению, но все откладывали, потому что со дня на день ожидали возвращения куманька. А беспокойство росло, и однажды вечером мне стало вовсе не по себе.

После полудня налетел дождь. Солнце быстро высушило воду на камнях, и воцарилась прежняя духота. А меня бил озноб, и я уж подумала было, что подцепила какую-то странную лихорадку, да только жара не было, а было какое-то странное беспокойство, которое не давало ни сесть, ни лечь, как будто я то ли что-то забыла или потеряла… Даже не знаю, как это назвать: не по себе, и все. А отчего – никак не пойму, и знаю точно, что надо понять, догадаться, что это знак судьбы, предсказание какой-то беды. А с какой стороны ее ждать?

И вот, когда солнце уже заходило за вершины, я не усидела в хижине и поднялась на гребень за поселком, на плоский камень под сосной.

Все было спокойно в синеющих, сумеречных горах. И в спокойствии этом особенно ясно доносились привычные ночные звуки: хохот сычика, лягушачий крик, стрекот сверчков, отдаленный собачий лай.

Вот этот-то лай, раздававшийся словно с нескольких сторон, и привлек мое внимание.

– Хибарос гонят оленя, – сказал Факундо, прислушиваясь. Пипо не был так уверен.

– Звук с одного места. Точнее, с трех разных. Везде он стоит на месте. Видишь – Серый ловит ветер?

Серый вытянул морду, не шевелясь, – только уши подрагивали и на затылке дыбилась шерсть. Мы не думали спорить ни с одним сыном, ни с другим. Слух у обоих был не просто тонкий – безошибочный. Мальчишка лучше нас знал лесные звуки и шорохи, потому что они окружали его с рождения, его не могли спутать и смутить не эхо, ни переменчивый ветер в ущельях. А Серый знал каждую собаку в окрестностях, подолгу погуливал с ними и не был враждебен ни к одной из появлявшихся в округе стай. Значит, это собаки пришлые.

Звуки по ночным горам разносятся далеко. Самый ближний лай, что был слышен со стороны верховьев Аримао, раздавался мили за три-четыре и по речной долине доносился чисто и отчетливо. Глухой, басистый рев, он показался знакомым до того, что в утробе стало тошно. Вот он затих, – то есть это мы не слышали ничего, но Пипо уверял, что слышит визг и рычание, шум собачьей драки, и Серый, с ощеренными зубами и взъерошенным загривком, подтверждал то же самое всем видом.