Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями

Я шла впереди и не могла видеть, в чем дело: только лай и грызня, и крики. В хвосте, подгоняя и поддерживая отстающих, шли Факундо, Идах и Серый. Они ждали на свертке, когда пройдет последний из наших. Тут-то и налетела псина, опередив хозяев.

Идах уже изготовил лук, но Гром остановил его и свистом послал навстречу Серого.

Началась грызня. Шум собачьей драки заглушил и чей-то испуганный вскрик, и проклятия самих сеньоров, когда породистый дог удирал из зарослей под защиту хозяина. Дог в добавление к укусам получил от хозяина пару плетей, но продолжал жаться к конским ногам. Сеньор достал пистолет и прицелился, – но Серый был тоже грамоте учен и скрылся в кустах. Испанцы тронули лошадей, проклиная всех собачьих ублюдков на свете. Опасность миновала.

К пещере подошли уже засветло. Серый, пущенный вперед на разведку, вдруг весело подпрыгнул и полетел стрелой. И тут же из кустов показалась знакомая косоглазая физиономия. Каники! У меня отлегло от сердца.

Куманек ничем не показал своего удивления – словно ожидал увидеть всю нашу орду.

– Мажем пятки салом, чертовы дети?

Его счастье, что ни у кого не было сил на ругань. Он помогал снимать вьюки, расседлывать и стреноживать лошадей, а мы по ходу дела поведали о происшедшем.

Каники эту историю тоже знал, но, разумеется, с другого конца.

Слухи о готовящейся большой облаве ходили и в Тринидаде. Она готовилась загодя и держалась в секрете, хотя у испанцев секреты всегда относительны. А фула, подлая шкура, в самом деле попался, и вместо того, чтобы заявить, что ходит сам по себе (а этому поверили бы без особого битья, потому что все же большинство негров в бегах так и ходит) рассказал, где стоит паленке, и негрерос с жандармами вместе двинулись в горы на несколько недель раньше, чем собирались. Сам Каники, выйдя из города и не зная, ушли мы в болота или задержались в горах, направился сначала в эту пещеру, благо она была ближе, чем паленке. Послания не обнаружил и собирался уже идти дальше, несмотря на бессонную ночь – но тут мы пожаловали сами.

Налетел дождь – такой частый гость в это лето и такой желанный в тот день. Он продолжался долго, и лишь под вечер небо прояснилось.

Прояснились и наши планы: идти в болота. Не близко и не безопасно, особенно это касалось ближайшего ночного перехода. Каники взялся разведать дорогу. Он вышел днем и вернулся в темноте. Он добрался до окрестностей городка Лас-Вальяс, где нам не миновать было проходить и где места были самые людные из всех, что лежали на пути. Знакомые негры – где у кума не было знакомых? – доложили, что про облаву в Лас-Вальяс знают и посматривают внимательнее обычного, а на большой дороге, что полукольцом охватывает Эскамбрай со стороны моря через Лас-Вальяс, Тринидад и Санкти-Спиритус, ходят патрули.

Ну, еще бы. Капитан Суарес дело знал. А то, что мы в начале лета шалили на Сапате, обернулось против нас.

Таким образом, мы имели три возможности: отсидеться на месте; попытаться проскочить на Сапату; наконец, через верховья Каунао обогнуть район, охваченный облавой, и вернуться в коренной Эскамбрай севернее мест, кишевших людьми и собаками. Все три варианта могли удаться, а могли и не удаться, а не удаться могли в основном потому, что любой из них человек с головой, поразмыслив, мог бы вычислить. А у Федерико Суареса голова была ясная. Это могли не брать в расчет дуроломы вроде Данды, но не мы, знавшие его хорошо. К вечеру того дня он имел в руках, во-первых, труп испанца, во-вторых, рассказ Сары, которая слышала, как мы спускались вниз по реке и, в-третьих, рассказ фулы, который наверняка выложил все, что знал, про наши свычаи и обычаи. "Если он не рассчитал все эти возможности, негры, – считайте меня бревном". Нет, тут требовалось что-то неожиданное, что не поддавалось бы логике. Над этим-то мы и ломали головы и придумали кое-что.

План был сумасшедший с виду, но если подумать, он имел больший шанс на успех, чем остальные. Мы спускаемся к Лас-Вальяс, пересекаем дорогу, но не западнее города, где лежит проход к болотам и где нас ждут, а восточнее и выходим на низменный безлюдный берег, туда, где узкий пролив тянется от моря к просторной уютной бухте Лас-Вальяс. Пролив этот длиной в две мили, но его ширина в самом узком месте доходит до ста пятидесяти шагов. Полузаброшенный форт с маяком не помеха. Неужели мы не сможем переправиться? А на той стороне начинается равнина Сапаты с ее крокодиловыми топями.

Ждали темноты. А на меня навалилась разом усталость и тоска. Ей-ей, от беспокойства и неуверенности устаешь больше, чем от тяжелой работы. Я отошла в сторонку вместе с Серым – не было компании лучше, чем мой приемный сын, когда надо было о чем-то подумать. А думы все лезли в голову невеселые.

Ах, этот остров, распроклятый остров, с теплым солнцем и ласковым воздухом, такая большая тюрьма с такими толстыми стенами – без конца и края, сгореть бы ему, провалиться в тартарары. Чего стоили все мечты о солнечном доме в земле, где солнце одних греет, а других обжигает? А та земля, где солнце греет черных, потому что, хвала богам, белые до нее пока не добрались – ах, где она? Через столько лет скитаний мне казалось иногда, что ее и вовсе нету, такой земли, что приснилась мне в детском сне, а все, что есть – это или рабство, или бег, поскольку то, что у нас было, свободой назвать было по большому счету нельзя.

Так вот я сидела, когда раздвинулись кусты и вылез из них куманек со своей плоской рожей – маска, ни дать ни взять, и если бы я не знала его как облупленного, не подумала бы ни за что, что он встревожен и обеспокоен ничуть не меньше меня. Даже больше, потому что с его появлением само собой выходило, что ему отвечать за весь табор, что одно дело переть напролом с несколькими опытными бойцами, которые могут проскользнуть в игольное ушко, и совсем другое – выводить из окружения караван со скарбом, детьми, женщинами и бестолковыми неграми.

Он, однако, об этом помалкивал. Толку-то говорить о том, что ясно и так…

Пыхтел сигарой и спросил неожиданно:

– Что, размечталась о своем доме? Брось-ка ты это дело, сестрица, не трави душу.

Не было, нет, и вряд ли будет. Видишь, даже хижины в горах сейчас, наверно, уже нет. Думай о другом: жива, цела, и мы все тоже, слава богу. Живи тем, что есть сегодня. Или ты не негритянка?

Я огрызнулась:

– Я-то негритянка, а тебя вот делал китайский портомой, и негритянского у тебя – колер один и только.

– Не только, кума, не только – видишь, волосы овчиной и нос курнос… а мы, негры, всегда так: думаешь про то, что сегодня, потому что если думать про то, что завтра, такая жуть возьмет, что хочется плюнуть и вовсе ни о чем не думать.

– На том и попадаемся, – в тон ему отвечала я. – Федерико Суарес обо всем подумал, наверное.