Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями

Я шла не оборачиваясь, но знала, что он смотрит мне вслед. Голова у меня кружилась, а перед глазами плавали видения могучих мускулов под полинялой тканью, мощная шея, открытая распахнутым воротом, белозубая улыбка и яркие искорки в глубине глаз. Ах, я пропала, я пропала с первого его слова, с одного взгляда! Я почувствовала в нем силу – ту, что не зависит от ширины плеч и тяжести кулаков, спокойную, уверенную силу, что переливалась в этом великане через край. Я пропала бы так же точно, будь он хоть на голову ниже ростом и на четверть уже в плечах.

Всю вторую половину дня я ходила, как в тумане, не слышала, что говорят, отвечала невпопад. А перед закатом, пробегая с кухни с двумя бокалами лимонада на подносе, снова увидела Факундо. Он разговаривал с хозяином, стоя у открытой двери в патио, похлопывая плетью по порыжевшим сапогам для верховой езды – огромные же были сапожищи! – и заслонял собой вход на лестницу.

– Вы позволите? – спросила я деликатным тоном, остановившись со своим подносом.

– Кому это лимонад? – спросил хозяин.

– Донье Белен и донье Умилиаде, с вашего позволения.

Сеньор Лопес залпом осушил один из бокалов.

– Отнеси лимонад моей жене. На, – ткнул он пустую посудину в руки конюшему, – иди, занесешь на кухню.

При моем появлении с одним бокалом на подносе тетушка Умилиада, выслушав объяснения, постно поджала губы, но сеньора вышла из себя и полетела браниться с мужем. Такие стычки из-за пустяков были постоянно в господском доме. Кончались они всегда ничем – на гневные тирады жены дон Фернандо лишь посвистывал.

Тетушку он терпеть не мог.

Вечер прошел в обычных хлопотах: свечи, ужин, вечерний туалет хозяйки. Луна уже заливала патио голубовато-белесым светом, когда я вошла в свою каморку и у противоположной двери, выходившей в сад, скорее угадала, чем увидала фигуру, плечи которой загораживали весь проем… Сердце у меня ухнуло, но еще кое-как я сумела изобразить насмешку в голосе:

– Эй, Гром, что ты тут потерял?

Темная фигура поднялась с порога и прикрыла за собой створку.

– Не бойся, не опасайся ничего. Я знаю все здешние порядки, знаю что к чему, когда и как, и знаю всех собак и на двух и на четырех лапах. Закрой дверь и садись рядом. Ты ведь обещала мне рассказать о королевстве Ойо, или нет?

Непроглядная темнота заполнила все, едва лишь я затворила дощатую дверь, и на какое-то мгновение даже сердце остановилось, сладко сжавшись, и вдруг захотелось вскрикнуть, броситься опрометью наружу, неизвестно куда – так стало страшно отчего-то. Но уже мои протянутые вперед руки оказались в плену его ладоней, и вот мы уже сидим на огромном сундуке, который служил вместо кровати.

– Разве я обещала тебе что-то? – спросила я его. – Это ты просил меня рассказать об Ойо, я ничего не обещала тебе. Скажи, ты сам не из рода кузнецов?

– Я бы сказал, да вот не знаю. Моя мать была родом из города Иле-Ифе, говорят, это священный город. Так и есть? Кто мой отец, тоже не знаю. Я сам – из приданого сеньоры, был форейтором на ее свадебном выезде. С тех пор при конюшне пятнадцать лет…

Мы сидели вплотную, голова к голове, я слушала редкостную историю человека, родившегося в рабстве и жившего в рабстве, но в душе своей рабом никогда не бывшего. Мне это не трудно было угадать; я перевидала много рабов по природе и рабов в силу обстоятельств, которые невозможно преодолеть. Обстоятельства теснили меня саму, точно так же, как этого великана, пропавшего лошадьми, табаком, сыромятной кожей, соленым потом и еще чем-то неизвестным, терпким и горьким.

Двадцатишестилетний чернокожий конюший был личностью незаурядной. В одиннадцать началась его самостоятельная жизнь. Проходила она в конюшне, среди лошадей, сбруи, подков, в компании конюхов и табунщиков. Мальчишка был сметлив и не ленив, как многие негры-креолы. Он прошел все ступени службы и делал все работы, какие имелись на конном дворе, начиная от уборки навоза и чистки лошадей. В пятнадцать ловкий и крепкий негритенок мог накинуть лассо на шею любому двухлетку и десять минут без седла удерживаться на свирепом косячном жеребце по кличке Сатана, в пух расшибившего многих табунщиков. В шестнадцать выучился грамоте у плотника Матео.

К этому времени уже не было равного ему в объездке неуков, а к двадцати годам Факундо знал о лошадях все и, самое главное, имел на них особенное, фантастическое чутье. Он мог угадать пол неродившегося жеребенка, в годовалом стригунке определял достоинства и недостатки будущего коня, а на скачках выиграл для хозяина немало денег на пари, с первого круга определяя победителя. Сам в скачках, к великой досаде сеньора, участия принимать не мог – слишком был тяжел, имея вес под стать росту; а в гонке, когда каждый лишний фунт равен гире на ногах лошади, не считаться с этим было нельзя. Его вороной по кличке Дурень не был резв, но силен и вынослив так же, как и наездник: вдвоем им случалось отмахивать в сутки по семьдесят миль.

В двадцать два года Факундо был назначен конюшим. Еще раньше он получил кличку "Гром" за зычный, раскатистый бас, и она за ним укоренилась на всю жизнь.

Назначение прибавило молодому негру и забот, и возможностей. Очень быстро он взял в свои руки все управление большим коннозаводским хозяйством: заполнял племенные книги, учитывал приход и расход, ловко и обходительно вел переговоры с покупателями, предоставляя хозяину на ярмарках полную свободу развлекаться.

Случалось, возвращался в усадьбу без него – верхом на своем Дурне, в сопровождении двух-трех табунщиков, вооруженный лишь тяжелой плетью, с кожаным мешочком у пояса, набитым звонкими песо. Сеньор Лопес в это время распоряжался остатками выручки где-нибудь в компании за игорным столом. Бывало, что отправившихся восвояси табунщиков, догонял лакей с запиской о посылке такого-то количества денег господину; но Факундо после нескольких подобных случаев стал бдительно следить за дорогой позади себя и прятаться от нарочного.

Начали водиться у конюшего кое-какие деньги – частью хозяйские чаевые, частью комиссионные за помощь в выборе лошадей – конечно, когда речь не шла о лошадях из хозяйского табуна. Он мог разглядеть любой скрытый порок, самый неприметный изъян, к его услугам часто обращались гуахиро, боявшиеся потерять деньги на негодной покупке.

Негритянки и мулатки так и кружились вокруг Грома, очарованные кто статной фигурой, а кто – блеском серебряных реалов. Но он никому не отдавал особого предпочтения – так, встряхнуться и забыть. Казалось, он только тем и занят, что умножением хозяйского достояния. Факундо мог неделями пропадать на пастбищах, перегонять покупателям отобранных лошадей за много десятков миль, или отправиться куда-нибудь в Ольгин за новым производителем, если это могло улучшить андалузскую верховую породу. Тем более, что пропуск за подписью и печатью дона Фернандо Лопес позволял ему любые перемещения по острову.