Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями

А потом то же самое, что утром, и от усталости – ночь-то прошла без сна! – я едва не задремала на диване. Сеньор принял это на свой счет, подумав, что это он меня так уморил, и отправил отдыхать до вечера. Хоть за это ему спасибо.

На другой день приехали хозяйка со вдовушкой. Но у дона Фернандо прыти не убавилось, всякий раз, проходя мимо, норовил ущипнуть или притиснуть. В большом доме имелось много укромных уголков, и Маноло, подлая душа, всегда стоял на страже, охраняя господские забавы.

Шила в мешке не утаить, Саломе была права. Правда, секрета хватило не на три дня, а чуть-чуть подольше, но – от Маноло о хозяйской симпатии узнал Натан, от Натана – Давид, а от кого-то из этих двоих – вдовушка. А пока то да се, дела шли своим чередом.

Как раз в эти дни хозяйка затеяла обновить гардероб прислуги. Перетрясла кладовые, достала штуки холста, коленкора, вызвала из Карденаса бойкого квартерона-закройщика, усадила всех за работу. Настроение было грустное до невозможного. Хозяин не давал покоя, а сеньора заставила распарывать свои старые платья, чтобы пустить их потом на отделку наших – на рюши и оборки. Не знаю работы тяжелей и утомительней: к концу дня рябит в глазах, спина и плечи ноют нестерпимо, и все, чего хочется вечером – камнем упасть и уснуть.

И вот однажды – прошло с неделю после возвращения дам – от вот такого каменного сна меня поднял то ли шорох, то ли царапанье у двери, выходящей на галерейку. В первый миг я подумала, что скребется собака, но во второй уже стояла, непослушными пальцами пытаясь открыть вертушку. За дюймовыми досками одуряюще пахло кожей, конским потом, табачным дымом, головешечной гарью костра и разгоряченным телом. Этот аромат окутал, как облаком, от этих запахов хотелось летать, и точно, я взлетела вверх на знакомых могучих руках.

– Ты знаешь…

– Знаю, молчи, – ладонью он закрыл мне губы, а громовой голос был так приглушен, что едва различался в тишине. – Я заходил к Обдулии, она рассказала все.

– И что?

– Что-нибудь подобное непременно должно было случиться. Ты так хороша! Я знаю, что по своей воле ты бы этого не сделала, правда?

– Да, тысячу раз и больше.

– Тогда остальное не имеет значения… Но то, что я не в силах тебя защитить, разрывает мне душу. Может быть, я его убью? Я говорю ерунду? А что же мне делать?

– Терпеть, если хочешь оставить всех в дураках. Поверь, так будет в конце концов.

Он был нежен до робости в ту ночь, мой мужчина. Он чувствовал себя виноватым без вины. Но после его ухода я почувствовала, что жизнь, в какую-то неделю посеревшая и полинявшая, словно кусок дрянного ситца, вновь обретает цвет, запах и вкус. Гром ушел, когда луна еще не вскатывалась вверх из ночной ложбины, он не мог задержаться. А я осталась, набравшись сил бороться дальше.

Есть на свете один закон, который я поняла в ту ночь. Если ты кого-то любишь и отдаешь ему свою силу, ее у тебя только прибывает. Так происходило с нами. Но если кто-то, не имея своей силы, как упырь, пьет чужую, то он попадает в зависимость от чужой силы и крови. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что не только хозяин имеет власть надо мной, но какую-то власть я над ним имею тоже.

Только я еще не знала, как ею пользоваться.

Тем временем события развивались стремительно. Сеньору захотелось, чтобы я училась грамоте, и он немедля препоручил меня Давиду. Это не входило в обязанности майораля, тем не менее он взялся за лишнюю работу безо всякого проявления неудовольствия.

Этот тучнеющий, с тяжелыми глазами человек был замкнут и слишком застенчив для своих пятидесяти лет. Формально свободный, он оставался предан семейству, чью фамилию носил, и был по-своему привязан к непутевому хозяину, который приходился ему племянником. Давид Лопес, как всякий майораль, не расставался с плеткой и пистолетом, и был жесток ровно настолько, насколько требовала должность. Он без особой нужды не произносил больше трех фраз подряд, но со мною разговорился, удивленный тем, насколько быстро я осваиваю азбучные премудрости. Похоже, на это обратила внимание и вдовушка – хотя я могу уверить, что интерес мулата ко мне был не того свойства; но каждый судит по себе.

Испанский алфавит я одолела в неделю. Мне бы хватило двух часов; но поскольку я сказалась неграмотной, пришлось тянуть время.

К этому же времени были закончены новые платья для прислуги. Горничные оказались разодеты в пух и прах, коленкор платьев скрывался под нашитыми шелковыми оборками. Донья Белен оглядывала все это великолепие с веранды (мы чем-то были заняты в патио) и вдруг спросила, обращаясь то ли к себе, то ли к неизменно присутствующей за ее спиной тетушке:

– Интересно, с кем из них развлекается сейчас мой каналья муженек?

Тут-то сеньора Умилиада не упустила случая. Не знаю, что она наговорила сеньоре, но вскоре Саломе прибежала на кухню с круглыми глазами и сказала, что хозяйка требует меня к себе.

Я встала и пошла немедля, хотя поняла, в чем дело. К такому повороту событий я уже была готова.

Не успела я войти в дверь комнаты хозяйки, как она влепила мне две увесистые пощечины:

– Да как ты смела, подлая?

Я в это время оглядывалась по сторонам. Вдовушки не было.

– Сеньора, как я могла отказать: я ведь раба сеньора.

А она, глядя снизу вверх, продолжала отхаживать меня по щекам и браниться, и я при этом стояла не моргая, и, честно скажу, мне даже было жаль ее, потому что она пускала руки в ход от бессилия.

– Выпороть тебя прикажу! Посадить на хлеб и воду! Котлы скрести отправлю на кухню!

Много было крика… потом голос сеньоры сорвался и вдруг в плач, и с рыданиями, от которых тряслись плечи, донья Белен опустилась там же, где стояла, прямо на цветные мозаики пола.

Что с ней было делать? Подняла и отвела, да нет – отнесла на диван. Дала платок, нюхательную соль, вытираю слезы, натираю ароматической салфеткой виски и бормочу сама под нос что-то невразумительное – лишь бы успокоилась. Гляжу – и правда, притихла, подняла глаза, рот раскрыла и слушает меня… А до меня только дошло, что я такое хозяйке мелю.

– В мыслях не держала, – охмурять хозяина, огорчать хозяйку, нужны мне были приключения на собственную спину, как же, мне моего черного парня хватало и ничего больше нужно не было – так нет! Он господин, куда мне деваться – устроит такую жизнь, что тошно станет, а теперь вот вы плачете… Ну не плачьте, а то я сама зареву… Наклоните голову, потру за ушами… сто лет бы мне его не нюхать, вашего муженька, чирей ему в зад… он меня у моего милого увел, вот что, вам, может, он хорош, а по мне, так он моему не годится в подметки, с какой стороны не взять… давайте шею и плечи разомну…

Замолчала и жду: отошлет меня пороть или нет. Но она рассмеялась каким-то деревянным смехом: