Апостолос Доксиадис - Дядюшка Петрос и проблема Гольдбаха

Во время моих посещений Экали мы мало говорили, потому что нашли способ общения, лучше подходящий двум бывшим математикам: шахматы. Дядя Петрос был великолепным учителем, и вскоре я стал разделять его страсть к игре (увы, не талант).

В шахматах я также впервые увидел его как мыслителя. Когда он анализировал для меня классические партии или недавние встречи лучших шахматистов мира, меня наполняло восхищение работой его блестящего ума, немедленным проникновением в суть самых сложных проблем, аналитической мощью, вспышками озарения. Когда он склонялся над доской, лицо его застывало в глубокой сосредоточенности, взгляд становился острым и проницательным. Логика и интуиция, с которыми он два десятилетия атаковал одну из самых грандиозных проблем, сверкали в его глазах.

Однажды я его спросил, почему он никогда не участвует в официальных турнирах.

Он покачал головой.

– Зачем мне тратить силы на то, чтобы стать средним профессионалом, когда я могу наслаждаться положением блестящего любителя? А кроме того, любимейший из племянников, каждая жизнь должна развиваться согласно своим основным аксиомам, а среди моих аксиом шахмат не было – была только математика.

В первый раз, когда я решился спросить дядю о его бывшей работе (после того как он мне дал большой очерк своей биографии, мы никогда ни о чем математическом не говорили – оба, очевидно, не хотели будить спящую собаку), он отмел тему с порога.

– Оставим прошлое прошлому, лучше скажи мне, что ты думаешь об этой позиции. Это последняя партия между Петросяном и Спасским, Сицилианская защита. Белые переводят коня на f4…

Попытки пойти обходными путями тоже не сработали. Дядя Петрос не желал принимать участие в каких-либо математических разговорах. Точка. На попытки прямого подхода дядя Петрос неизменно отвечал:

– Давай лучше заниматься шахматами, ладно?

Но его ответы не заставили меня отказаться от своих намерений.

Мое желание снова навести его на разговор о деле его жизни было вызвано не одним только любопытством. Хотя я давно не получал вестей от своего старого друга Сэмми Эпштейна (последний раз он мне сообщал, что работает преподавателем в Калифорнии), у меня из головы не шло его объяснение, почему дядя Петрос бросил математику. На самом деле я вкладывал в этот вопрос существенный экзистенциальный смысл. Мой собственный роман с математикой научил меня одной важной вещи: человек должен быть беспощадно честен с самим собой в отношении собственных слабостей, должен смело их признавать и соответственно выбирать дальнейший курс. Я для себя это сделать смог, но смог ли дядя Петрос?

Вот факты: а) с раннего возраста он решил отдать все силы и время невероятно, но, быть может, не невозможно трудной проблеме – решение, которое я все еще считал в основе своей возвышенным; б) как можно было ожидать (даже если он сам этой возможности не учитывал), он своей цели не достиг; в) свою неудачу он объяснял неполнотой математики, считая проблему Гольдбаха неразрешимой.

В одном я был теперь уверен: о достоверности его объяснений должно судить по суровым стандартам профессии, и потому я принял объяснение Сэмми как окончательное – финальный вердикт о недоказуемости в смысле Курта Гёделя не является допустимым выводом из попытки доказать математическое утверждение. Куда ближе к истине объяснение моего старого друга. Не из-за «невезения» не смог дядя Петрос достичь своей мечты. Ссылка на теорему о неполноте – это «зелен виноград» в изощренном виде, желание скрыть от себя правду.

За прошедшие годы я научился видеть глубокую печаль, пронизывающую всю дядину жизнь. Его увлечение садоводством, ласковые улыбки, блистательное искусство шахматиста – все это не могло скрыть, что он человек сломленный. Чем сильнее мы сближались, тем больше я понимал, что причина этого – в глубочайшей неискренности. Дядя Петрос лгал себе о самом главном событии своей жизни, и эта ложь стала раковой опухолью на его существе, она пожирала самые корни его души. Да, его грехом когда-то была гордыня. И эта гордыня никуда не делась, и самым ее очевидным проявлением было то, что он не мог посмотреть сам себе в лицо.

Я никогда не был религиозным, но верю, что в обряде отпущения грехов есть глубокий смысл: Петрос Папахристос, как любой человек, имеет право провести остаток жизни, избавленный от груза лишних страданий. Но в его случае необходимо было, чтобы он вначале признал теа culpa [31] своего провала.

Контекст здесь был не религиозный, и это была работа не для священника.

Единственным человеком, который годился, чтобы отпустить грехи дяди Петроса, был я сам, потому что только я понимал суть его отступничества. (Неотъемлемую гордыню этого своего допущения я не видел, пока не стало слишком поздно.) Но как мне отпустить ему грехи, если он не хочет исповедаться? И как мне подвести его к исповеди, если мы не начнем говорить о математике – от чего он упорно отказывался?

В 1971 году моей задаче помогли неожиданные обстоятельства.

Военная диктатура, правившая тогда в нашей стране, проводя пропагандистскую кампанию, выставляющую хунту как покровителя наук и искусств, предложила Золотую медаль за отличие некоторому числу довольно малоизвестных греческих ученых, которые проявили себя когда-то за границей. Список был коротким, потому что наиболее перспективные лауреаты, узнав о грозящем отличии, поспешили исключить себя из списка, но верхней строкой был указан «великий математик, имеющий международную известность, профессор Петрос Папахристос».

Папа и дядя Анаргирос, в совершенно не свойственном им приступе демократических настроений, настойчиво убеждали его отклонить сомнительную честь. Разговоры насчет того, что «старый дурак хочет стать лакеем хунты» или «дать оправдание черным полковникам» и т.п., зазвучали в домах и офисах. В моменты приступов честности оба младших брата (тоже уже старики) признавали и менее благородный мотив: традиционное нежелание бизнесмена слишком идентифицировать себя с одной политической силой из опасения, что к власти придет другая. Но я как опытный исследователь семьи Папахристос мог различить еще и сильную необходимость доказать себе, что они правы в оценке жизни Петроса – негативной, пусть слегка и окрашенной завистью. Мировоззрение отца и дяди Анаргироса всегда базировалось на простом допущении, что дядя Петрос плохой, а они хорошие – черно-белая космология, различающая стрекоз и муравьев, дилетантов и «людей ответственных». И как-то с этим не вязалось, что официальное правительство страны, хунта оно там или не хунта, отличит почетом «жалкого неудачника», а им единственная награда за все труды (и причем труды, чтобы и его тоже прокормить) – финансовая.