Альва Бесси - Люди в бою

…Вечером я, Табб, Уэнтуорт и Хинман больше обычного налегаем на коньяк и шампанское, потом заползаем под уступ террасы, и я рассказываю, как когда-то, давным-давно, когда я был еще женат и жил в Вермонте, мы с женой сидели без денег, недоедали, задолжали за квартиру, бакалейщику и совсем обносились, так вот в это самое время один наш друг моряк прислал нам литровую бутыль шампанского за пятнадцать долларов, Мы не стали дожидаться, пока оно охладится, а разливали его по банкам из-под горчицы и пили, как есть, теплым. Мы смеемся над этой историей. Винтовки мы предусмотрительно ставим рядом — нас предупредили, что здесь много охотников до чужих винтовок: одни с их помощью надеются прорваться к границе, другие побросали свои винтовки в бою и теперь хотят это скрыть. Ночью мне вдруг слышится голос:

— Бери винтовку.

Спросонья я машинально протягиваю руку к винтовке, оказывается, что кто-то уже держит ее, но у меня нет сил стряхнуть сон.

— Я не могу отдать тебе винтовку, — с трудом выговариваю я.

— Отпусти винтовку, товарищ, — говорит чей-то голос.

— Товарищ, я никак не могу отдать тебе мою винтовку, — говорю я.

— Утром тебе ее вернут, — отвечает голос.

— А ты кто такой? — говорю я.

— Не твое дело, товарищ, — слышу я, бормочу в ответ какие-то ругательства и тут же проваливаюсь в сон.

Однако утром винтовки на месте не оказывается. Я в отчаянии. У Табба и у Уэнтуорта тоже пропали винтовки. Я спрашиваю, кто взял наши винтовки, кто будет за них отвечать, и в ответ слышу:

— Спроси у Лопофа.

— А кто этот Лопоф, чтоб ему пусто было? — спрашиваю я.

— Он теперь здесь главный, — слышу я и отправляюсь на поиски Лопофа.

Он сидит в щели; его широкоскулое восточное лицо, заросшее черной недельной щетиной, угрюмо.

— Товарищ, — говорю я, — прошлой ночью кто-то взял у нас три винтовки.

— Я взял, — говорит он. — Мы выставляли караул, и для этого нам понадобились винтовки.

Мне он не понравился…

Под деревьями на вершине холма, среди замаскированных пушек, устанавливают переносной душ; мы моемся, получаем чистую одежду. В небе появляются фашистские самолеты, но они летят на высоте пятнадцати тысяч футов, и мне не страшно, а вот ребята нипочем не верят, что с такой высоты людей не различить. «Они нас мигом ухлопают, да еще без штанов, — говорят они. — Сейчас они нам дадут жизни», но самолеты по-прежнему летят через Эбро на запад и не обращают на нас внимания. Я встречаю Прието: он оброс длинной бородой, с истинно южной пылкостью он кидается мне на шею. Диас, говорит Прието, умер в альбасетском госпитале от пневмонии, а он, Прието, прикомандирован к 24-му испано-кубинскому батальону. Рассказывая о Диасе, Прието горестно качает головой. Хороший был парень, говорит он, хоть и дурак; я вижу, что Прието в смятении: он не может понять — как так Диаса, этого могучего красавца, скосила болезнь, а он, Прието, чахлый и слабосильный, вышел из всех передряг цел и невредим. Логики в этом и впрямь мало.

Мы роем укрытия в barancos вниз по откосу, в длинных узких оврагах, промытых дождями. Мы выкапываем себе щели поглубже в крутых склонах этих промоин и стараемся обосноваться там поудобнее. Дик Рушьяно разбивает взвод на отделения, и вскоре начинают прибывать американцы, прежде работавшие во всевозможных тыловых службах шоферами, санитарами, связистами. Мы хладнокровно рассуждаем о том, что фашисты рвутся к морю, о том, что нас, того и гляди, отрежут от своих, и тогда нам не уйти ни на север, ни на юг, потому что на севере фашисты наступают на Балагер, к тому же они рвутся перекрыть французскую границу. «Плевал я на них; я умею грести, в крайнем случае удеру на лодке». — «А я удеру вплавь», — говорят одни. «Пожалуй, сейчас самое время двинуть к границе», — говорят другие. Мы толкуем, как добраться до границы и перейти ее так, чтобы не попасться, веселимся, Дик смеется вместе с нами. Наступает странная пора, мы не склонны верить правительству, заявившему, что Миаха вскоре предпримет отвлекающий удар в районе Мадрида; что будет проведена реорганизация кабинета; что будет создано новое Правительство национального единения; не верим заявлениям сепаратистски настроенной Каталонии, будто бы она намерена действовать заодно со всей Испанией. Во Франции пал кабинет Блюма, новый кабинет поручено составить Даладье. Фашисты больше не предпринимают попыток переправиться через Эбро, и к морю им так и не удается прорваться. Коммунистическая партия Испании обещает: если армия продержится хотя бы две недели, она получит боевую технику, самолеты и орудия в таком количестве, что сможет не только остановить противника, но и перейти в контрнаступление. Беда лишь, что нам неизвестно, когда эти «две недели» начались: новости доходят до нас с опозданием; мы гадаем, какая иностранная держава даст нам это оружие — Франция или Советский Союз. На Францию мы не слишком надеемся.

Вскоре из Барселоны приезжает Винсент Шин и подтверждает эти сообщения. Он рассказывает, что видел, как по валенсийской дороге везут французское оружие, видел, как через границу переправляют крупнокалиберные орудия, как ребята перочинными ножами торопливо соскребают французские флаги, изображенные на их стволах. Приблизительно в это же время над нами тучами проносятся немецкие самолеты. («Nuestros! nuestros!» [92] Наши, наши! (исп.) — радостно кричат одни, другие неизменно охлаждают их пыл: «Ложись быстрей, дурак. Это фашисты…» — говорят они или: — «Это наши!» — сказал один великий человек перед смертью.) Шин — славный парень, большой, благодушный, добрый; он заметно тушуется, ему не по себе среди людей, которые в глаза восхищаются им и его статьями. Он раздает нам все свои сигареты.

— А помните, — говорю я, — лет этак девять назад я написал вам письмо?

— Нет, — говорит он.

— Я тогда жил в Париже и воспользовался вашим именем, чтобы получить работу в «Пэрис таймс», и получил ее.

— Неужто? — удивляется он.

— Я написал, как я вам благодарен и всякая такая штука, и вы мне ответили, что никак не думали, будто ваше имя может сыграть какую-то роль.

— Ничего не помню, — говорит он.

Я не представляю себе, как он мог забыть; я б такой случай нипочем не забыл.

Однако пораженческие настроения усиливаются, и, как ни стараются вновь назначенные комиссары, им не удается поднять дух бойцов. Ребята не верят ни на грош в то, что им говорят, в ответ на речи комиссаров они только ухмыляются. Так как здесь разливанное море спиртного, они не просыхают и совсем выходят из повиновения у начальства, и без того не слишком взыскательного. Помню, как-то один товарищ, который живет вместе с нами — здесь я, пожалуй, назову его Уинстоном, — однажды вваливается в нашу щель пьяный в стельку.