Альва Бесси - Люди в бою

А вот еще один, старикан Элмер Амидон; я помню его еще по Тарасоне, он утверждает, что ему тридцать восемь лет, но на вид ему все пятьдесят. Он с детства работал в шахте, долгие годы изнурительного труда сказались на его здоровье и умственном развитии. Он очень простоват, и ребята вечно подтрунивают над ним. В одну компанию с ним можно зачислить Рода Уэрглза: этот американский моряк с небесно-голубыми, выпученными, словно от щитовидки, глазами еще на учебной базе обнаружил, что у него слабое сердце. Во взгляде его небесно-голубых глаз есть что-то жалостное; позже он отпускает окладистую бороду. А вот и еще один — Джонс, красавец, силач, и при этом сачок, каких мало; кем только он не перебывал за свою жизнь: он и в колледже учился, и шахтером был, и моряком, и лесорубом, и механиком — нет такой профессии, в которой он не попытал бы себя. Здесь он явно не ко двору; он вечно клянчит сигареты, целыми днями дрыхнет и всячески отлынивает от нарядов. Вспоминаются мне и многие, многие другие: эти люди побывали в свое время в бою, потом были переведены в тыл, передовая вселила в них такой ужас, что теперь они совершенно непригодны для фронта. Сразу видно — наберись они духу и представься им такая возможность, они дадут дёру, да так, что только пятки засверкают, а пока они с утра до вечера мелют языками, тешатся планами побега. А есть тут и ребята, что приехали в Испанию в поисках приключений и обманулись в своих надеждах: разочаровавшись, они дезертировали, в наказание были отправлены в тюрьму или в трудовые отряды, а теперь, когда создалось чрезвычайное положение, отосланы обратно на фронт.

Эти ребята с их настроениями («всех стоящих парней поубивали…») действуют заразительно: начинаешь верить, что наше положение безвыходно, во всяком случае, такое создается впечатление, — создается впечатление, что Интернациональные бригады практически уничтожены, что по крайней мере семьдесят процентов наших бойцов погибло, а поток добровольцев через Пиренеи почти иссяк и никак не может восполнить эти потери. Но наших соотечественников дома держат в убеждении, что Линкольновский батальон несокрушим, что три тысячи двести американцев, все, как один, по-прежнему сражаются в Испании. Нам ясно, для чего нужны эти байки, и все равно они рождают в нас цинизм. Правительство забирает в армию всех годных мужчин; население призывают добровольно вступать в армию; до нас доходят слухи, что наша бригада снова будет переформирована: в нее вольется молодое испанское пополнение. Интернационалистов постоянно перестраивают: виной тому и потери в боях, и явное вредительство высокопоставленных чиновников — одни из них завидуют славе Интербригад, другие считают интербригадовцев (и совершенно напрасно) приспешниками Москвы, и неумелость, и неопытность, и в последнюю очередь дезертирство, впрочем крайне незначительное.

Мы выдаем винтовки, патроны, ручные гранаты; я слежу по списку, кому что причитается, и так знакомлюсь с новым бойцом. Он говорит, что его фамилия Рольф; я вглядываюсь в его лицо.

— Эдвин Рольф? — говорю я.

— Да, — отвечает он.

— Тот самый Эдвин Рольф? Поэт?

— Тот самый, — говорит он.

— Вот те на! — говорю я. — Значит, вы знаете Карновского из театра «Груп» и Фибу Бранд.

— Еще бы, — говорит он.

— Вот те на, — говорю я. — Они мне сказали, что вы в Испании, просили найти вас, передать привет.

Мы хохочем.

— Привет, — говорит Рольф.

Рольф был редактором «Добровольца свободы», центральной газеты Интербригад; первым ее редактором был Ральф Бейтс. Хрупкий, узкокостый, Рольф чем-то напоминает птицу, вид у него отнюдь не армейский, Я спрашиваю у него, что он здесь делает, нравится ли ему здесь. Он отвечает, что поначалу ему пришлось туго, но что ему тут нравится. Когда фашисты прорвались к морю, Рольф ушел из газеты и добровольно отправился на фронт. Я не встречал человека более мягкого, более покладистого, менее военного по самой своей сути. Однако в нем живет железная убежденность. Он не расстается с маленьким пистолетом, который ему кто-то подарил; пистолет этот очень ему идет, хотя я не представляю, как он будет из него стрелять.

Я рад, что теперь нас, писателей, здесь двое. Писатели поймут, что я имею в виду.

Идет дождь; дождь льет как из ведра, и мы прячемся от него в лачугах неподалеку. Говорят, за нами должны прибыть грузовики; за полночь мы шагаем к шоссе, однако грузовики не приходят, и мы шагаем восвояси и остаток ночи дрожмя дрожим в промокшей до нитки одежде. К утру одежда высыхает, и начинает припекать солнце, а каждый вечер, едва стемнеет, мы снова выходим длинной расщелиной к дороге, идем вдоль Эбро, ступая как можно осторожнее; фашистские пулеметы за рекой нацелены на наш берег — а река здесь не очень широкая. Мы идем вдоль реки, сворачиваем с дороги, карабкаемся на утесы — там сейчас роют окопы — и всю ночь напролет копаем рыхлую землю: выбросишь одну лопату, три падают обратно на тебя. До чего же все это бессмысленно, бесцельно и до чего похоже на наше положение в этой войне. А вам когда-нибудь случалось выгребать песок?

Мы с Эдом Рольфом лежим на дне окопа и, укрывшись одеялом, курим одну сигарету на двоих. Дальше по реке, где-то у Моры, слышен стрекот пулеметов, эхо разносит его вверх-вниз по течению. Потом наступает тишина, и мы засыпаем.

Колонна camiones [95] Грузовиков (исп.) . привозит в Дармос новое пополнение; испанские ребята стоят, сбившись в кучу. Вид у них забавный, но мы стараемся не смеяться: батальонный комиссар Джордж Уотт произнес перед нами речь, в которой призвал завоевать их доверие, заразить их нашей убежденностью, передать им (насколько возможно) наш «опыт ветеранов». Выглядят они препотешно: оружия у них нет, одеты они в ту же неказистую форму, что и мы, зато у каждого при себе набитый до отказа рюкзак, а у большинства в придачу еще один-два картонных чемодана. Нам не терпится узнать, что у них в чемоданах, и вскоре мы удовлетворяем свое любопытство.

Все они очень молоды: им от шестнадцати до двадцати лет — многие еще не бреются; большинство еще вчера работали на фермах, фабриках и в учреждениях. Они в срочном порядке прошли военную подготовку в Вильясекке. Многие родом из южной провинции Аликанте, все они еще в том возрасте, когда в юношах куда больше девичьего, чем мужского: их лица, от природы смуглые, сияют свежестью, щеки, подбородок едва тронуты пушком, у них красивые влажные глаза, как у испанских девушек. Им здесь не по себе, вид у них жалкий; большинству наверняка нет дела до этой войны; к тому же им впервые в жизни пришлось покинуть свои дома, родителей и отправиться на войну.

В их рюкзаки и чемоданы матери, отцы, сестры, родственники и novias [96] Невесты (исп.). напихали все, что им удалось раздобыть, чтобы скрасить жизнь этим ребятам. Они привезли с собой большие запасы одежды, которая им вряд ли здесь пригодится; вязаные свитера и шапки, толстые носки из грубой шерсти; книги (те из них, кто умеет читать), пачки писчей бумаги, конверты, бутылки чернил (цветных) и перья для ручек. Некоторые привезли с собой гитары. Многие привезли с собой зеркала (кое у кого зеркала даже в деревянных рамах), бесчисленные куски скверно пахнущего мыла и талька, и все без исключения привезли флаконы с туалетной водой — без нее ни один уважающий себя испанец не считает себя со всеоружии, даже во фронтовых окопах. Вдобавок они привезли с собой всевозможную провизию: скверный шоколад, который здесь большая редкость, пироги, печенье, кирпичи хлеба из муки грубого помола, мясные и рыбные консервы — диву даешься, как только их родителям удалось все это раздобыть; мешки грецких и лесных орехов, миндаля, сушеного инжира, свежих и сушеных яблок, апельсинов. Кое-кто прихватил даже живых кроликов.