Альва Бесси - Люди в бою

— Дайте мне fuseel [93] Винтовку (исп.). ! — буйствует он, обшаривая щель в поисках своей отличной чешской винтовки (бог весть где он ее раздобыл!). — Дайте мне винтовку, я прикончу какого-нибудь гада!

— Кого ты хочешь убить? — спрашиваем мы.

— Кто под руку подвернется, — вопит он.

Дик велит убрать его винтовку подальше, обещает вернуть ее Уинстону, когда тот протрезвеет. Вообще-то Уинстон парень что надо, хороший солдат, отличный стрелок.

— Где моя fuseel? — вопит он. — Отдайте мне мою fuseel, так вас рас-так, кто взял мою fuseel? — Уинстон плюхается на землю и заливается слезами. — Сукины дети, — говорит он. — Сукины дети, чтоб им сгнить. Какие парни погибли, а эти мозгляки живы-здоровы. А ну давай назад мою fuseel.

— Охолонь, — говорим мы. — Все образуется.

Слезы катятся по его лицу; он в отчаянии.

— Всех стоящих парней поубивали, — говорит он. — Всех их поубивали, из всех выпустили кишки. Какие парни погибли, а эти мозгляки живы-здоровы.

Мне надо выдернуть больной зуб и, пока санитарная машина везет меня за тридцать с лишним километров в sanidad 35-й дивизии, мне вспоминается Уинстон, который напрямик выложил то, о чем многие так или иначе думают, только у них хватает выдержки об этом не говорить. Теперь, когда обстоятельства против нас, многие чувствуют себя в западне; многие твердо решили больше не участвовать в боях; многие твердо решили, по крайней мере так они говорят, при первом удобном случае рвануть к границе. Вспоминается мне и Вулф — он наконец объявился, правда потеряв при отступлении длинную черную накидку и длинные черные усы. Объявился и Ламб, и парень с Запада по имени Рей Тайсер, с виду живые мощи, он вернулся в таких латаных-перелатаных лохмотьях, какие разве что в цирке увидишь. Все трое переплыли Эбро, крестьяне их приютили, одели и накормили, как могли. Вспоминаются мне и Хинман, и Фрэнк Стаут (тоже батальонный разведчик) — они целыми днями валяются в baranco, без конца чешут языки, толкуют о Калифорнии и Неваде, где они вели профсоюзную работу, о боях, в которых они участвовали, об отступлении из Бельчите, где был убит лучший друг Хинмана, Фриц Ортон. «А тебя я поначалу никак не мог раскусить, — говорит мне Хинман. — Уж очень ты много дурацких вопросов задавал».

Потом мне приходит на память Эмилиано Марин, пуэрториканец со смуглым плоским лицом; когда появляются самолеты, он начинает так лязгать зубами, что ему приходится зажимать в зубах палочку, чтобы не откусить язык. Он говорит, что болен, но никто ему не верит; он был ранен, лежал в госпитале, попал под бомбежку и теперь день-деньской молча слоняется по лагерю, как больной пес, его глаза-щелочки с укоризной смотрят на нас. Он все твердит, что болен, но всем на это наплевать; вскоре его жалобы нам надоедают. Нам становится известно, что Тарасона и Альбасете перестали быть центрами формирования Интербригад, что Британский и 24-й батальоны отведены во второй эшелон, ниже к реке. В соседней деревушке под названием Дармос для нас устраивают праздник; ребята говорят, что это первый признак — значит, не сегодня-завтра нас отправят на фронт; нам выставляют изрядное угощение: жареный рис с мясом burro, вино, орехи, в придачу сласти и сигареты (сигареты явно вынуты из бандеролей, адресованных погибшим или пропавшим без вести) — по десять сигарет на брата и по дольке шоколада. Потом, наевшись до отвала и подвыпив, мы шагаем пять километров к реке, ночь напролет роем окопы в твердой каменистой земле, ворчим: что за дураки вздумали устроить сегодня праздник, накормить нас, напоить, а потом заставить вкалывать. Оказывается, сегодня годовщина Республики.

…Санчасть 35-й дивизии помещается неподалеку от побережья между Реусом и Таррагоной, в роскошном особняке, ранее принадлежавшем местному богачу. Вокруг госпиталя прекрасный парк с подстриженными кустами и зарослями испанского тростника, сейчас наши ребята роют там refugios. В самом госпитале — мраморные ванны, английские и американские сестры, отличная еда, настоящие пружинные кровати с хорошими матрасами и четыре раза в день настоящий кофе с молоком: на завтрак, в десять утра, в четыре часа дня и перед сном, — отличный кофе, и подают его в чистых жестяных кружках. Отсыпаешься, нежишься в горячей ванне, переодеваешься в чистое белье, бреешься, отдыхаешь и — хочешь не хочешь — принимаешь слабительное. Даже начинаешь досадовать, что у тебя нет ни серьезной болезни, ни хотя бы пустячного ранения — так хочется поваляться здесь всласть.

Бомбят Таррагону — до нее отсюда рукой подать, в окнах дребезжат стекла, дом сотрясает страшный грохот, — но испанские, английские, американские сестры невозмутимо делают свое дело. Мы выскакиваем на выложенную плитняком террасу, глядим, как над Таррагоной взвиваются черные клубы дыма. Назавтра утром становится известно, что итальянские фашисты прорвались к морю в районе Винароса, чуть ниже Тортосы, тем самым отрезав республиканскую Испанию от Каталонии и перекрыв сообщение между Барселоной и Валенсией. (В Риме папа дает свое апостольское благословение священному делу генерала Франко.) К особняку подкатывают санитарные машины, сестры поспешно грузят матрасы, белье, медикаменты; пациентов сгоняют во двор: нас эвакуируют на север, в госпиталь 5-го армейского корпуса в Камбрильсе — до него двадцать километров по Средиземноморскому шоссе. Теперь толпы беженцев бредут на юг; Барселона переполнена — их повернули назад. У людей угрюмые, растерянные лица, однако они решительно идут вспять — той же дорогой, что и две недели назад, волоча за собой матрасы, домашний скарб, решета с цыплятами, коз, овец, ребятишек, грудных младенцев, стариков и старух.

Камбрильс довольно убогий городишко, зато госпиталь — современное здание со множеством корпусов, размещенных в великолепном парке с видом на море, — выглядит весьма импозантно. В госпитале есть электричество, канализация, отопление. Раньше здесь помещался монастырь; мы потрясены: как можно тратить такие деньги на монастырь, когда народ живет в ужасающей нищете и убожестве. (Папа дает свое апостольское благословение…) Кормят здесь еще лучше, чем в sanidad (дают жареный рис, говядину, фаршированные pimientos [94] Перцы (исп.). и отличное вино), и кровати здесь куда удобнее, тут есть даже простыни! Здесь очень много раненых, за ними ухаживают испанские сестры; ходячих кормят за длинными столами в огромной трапезной монастыря, прислуживают им хорошенькие подавальщицы…

Еще до моего возвращения батальон передвинулся в глубокий baranco ближе к реке и приступил к реорганизации. Под estado mayor батальона отводят каменную лачугу, чуть подальше по оврагу размещаются испанцы и американцы, которых условно разбивают на две роты; над американцами ставят командиром Рушьяно, его старшим адъютантом назначают негритянского товарища Джо Тейлора, Ребята строят chavolas, в ход идут и сосновые ветки, и похожий на бамбук местный камыш — все, что попадется под руку: уж очень надоело жить под открытым небом. Временами фашистские орудия бьют по нас с той стороны, снаряды ложатся совсем рядом, но в овраг не залетают. Прибывают новые бойцы — их набрали по автопаркам, госпиталям, тюрьмам, трудовым лагерям: многие кантовались на разных непыльных работах в Барселоне, — словом, сейчас состав в нашем батальоне самый что ни на есть разношерстный. Народ крайне расхлябанный и, пуще того, разнузданный. Многие решительно не годятся для военной службы — кто по здоровью, кто по характеру. Мне вспоминается один парень, который служил мишенью для наших остряков. Этот нескладный верзила (здесь я назову его Джоном Генри) родом из хорошей американской семьи, но по характеру совершенная тряпка. К нам его перевели из автопарка, где он находился в относительной безопасности; до автопарка ему довелось побывать на фронте, и это сломало его. Он махнул на себя рукой: изо рта у него вечно течет слюна, он никогда не моется, от него воняет, он ходит расхристанный и бравирует этим. Мне он представляется (я теперь исполняю обязанности ротного писаря) так: «Я дурак, трус и ни на что не гожусь». Он болтает без умолку, ему всего восемнадцать лет, и он вовсе не дурак.