Виталий Протов - Жизненный путь Эмили Браун

Она все же заставила себя оторваться от глазка и продолжила обход. Все было тихо – никаких нарушений распорядка она не заметила. Она вернулась в свою каморку, уселась за стол и уронила голову на руки. Она не узнавала себя. Неужели это она, Эмили, замыслила злокозненный план, осуществила его первую половину и теперь собирается довести до конца? Это было так не похоже на нее. Она чувствовала стыд, но знала, что уже не отступит, что уже зашла слишком далеко, что вся ее плоть вожделенно ждет того мгновения, когда тюрьма забудется тревожным сном.

Было около полуночи, когда она снова отправилась в обход своих владений, где была в этот поздний час неограниченным властелином. Только вот идти по гулкому коридору она, неограниченный властелин, старалась как можно тише, а руки у нее были влажны, и сердце стучало. Но она и в самом деле слишком долго исполняла эту почти мужскую работу; настолько долго, что роль владычицы этого неспокойного хозяйства стала ее вторым «я». Она научилась властвовать и собой, а потому и теперь преодолела неуверенность и подошла к камере, где находился предмет ее вожделений. Но прежде чем приникнуть к глазку она замерла на несколько секунд, словно пытаясь понять – силой ли воли заставила она себя превозмочь робость, или так велико ее желание.

Она прислушалась. Тюрьма спала. Она наклонилась к глазку. Кристина лежала в прежней позе: одна рука закинута за голову, другая – под одеялом. Эмили еще неделю назад не могла себе представить, что женское тело будет вызывать у нее такие сладострастные желания. Снова мысль о том, что рука Кристины, возможно, занята далеко не безобидными делами там, под одеялом, посетила Эмили, и ее бросило в жар. Она нащупала щеколду на дверях, отвела ее, стараясь не шуметь, и вошла в камеру.

Кристина открыла глаза и удивленно посмотрела на незваную гостью. Ее глаза открывались все шире: надзирательница, приложила палец к губам, а потом стащила с нее одеяло.

Эмили не ошиблась – рука Кристины и в самом деле была в том самом месте. Случайно ли она там оказалась, или девушка ублажала свое одиночество? Эмили не могла понять, почему это так волнует ее. Ведь и она сама столько раз за последние месяцы наведывалась пальцами в свое изнывающее лоно, что, казалось бы, какое ей дело до чужих пальцев, зачем ей быть судьей или зрителем чужих томлений. Она не знала этого, ее, как и всегда, вела ее природа, которая всегда в конечном счете находила верные пути.

Эмили, знавшая географию камеры как свои пять пальцев, почти не глядя, на ощупь, нашла миску, наполнила ее водой из-под крана, поставила на пол рядом с кушеткой. Потом, все так же не говоря ни слова, усадила Кристину на кушетку спиной к стене и развела ее ноги.

Девушка была словно под гипнозом – она не то что выражала покорность, она была само безволие и безразличие, словно все это происходило не с ней, а Эмили со всей страстью и настойчивостью делала то, что столько раз делала в своих фантазиях. Она не забыла снять с пояса дубинку и положить ее рядом – дубинка сковывала ее движения; на полу этот низложенный атрибут ее профессии показался ей отринутым символом власти, но она перешагнула через это, потому что теперь ее захлестнула страсть, в ней осталось только неодолимое желание.

Тот ритуал с губкой, за которым она наблюдала неделю назад, был для нее чистой формальностью, потому что она не могла играть, как играла Шарлота, отжимая губку и заглядывая в глаза своей подружке, и улыбаясь, и снова осторожно действуя губкой. У нее все было по-другому. Она была одержима одним желанием – как можно скорее коснуться губами, языком этих бугорков. Скорее! Скорее! И вот он, вожделенный момент!

Упершись ладонями в бедра Кристины изнутри, она впилась в ее лоно, словно вурдалак в горло жертвы, и почувствовала, как по всему ее телу растекается сладкая истома, как тоскует ее собственное лоно, исторгая росу желания. Потом она принялась ласкать пальцами эти ткани, попыталась проникнуть внутрь, но неожиданно для себя встретила сопротивление. Нет, это не было каким-то осознанным действием со стороны Кристины, просто, словно створки моллюска, лоно девушки судорожно сомкнулось, не впуская хищника, надумавшего полакомится нежным мясом.

Но Эмили уже не могла остановиться, она должна была идти до конца – ее пальцы вторглись внутрь и… нашли там пустыню, в которой, казалось, никогда не шли дожди. Она прекрасно знала, что это значит – она сама была женщина, и ее влаги сегодня хватило бы для них обеих, но она знала также, что поделиться этим невозможно, как невозможно было для нее прекратить этот обреченный на неудачу приступ.

Но главной сейчас была уже не Кристина, а она сама, Эмили, которая не могла уйти отсюда, не получив то, без чего, как она чувствовала, она умрет, погибнет. Обо всем остальном пока можно было не думать. Не убирая пальцев из горячего лона Кристины, она, удивляясь собственной сноровке, сняла с себя то, что могло ей помешать, и, вооружившись дубинкой, несколькими резкими и судорожными движениями довела себя до ошеломляющего оргазма. Ощущения, которые она испытала, были настолько сильны, что она целую минуту не могла подняться с колен – ее голова лежала на ногах по-прежнему безразличной и безвольной Кристины. Наконец, она превозмогла себя, поднялась, с трудом натянула форменные брюки, которые даже толком не успела снять – они, сложившись гармошкой, вместе с трусиками просто упали вниз.

Ноги едва держали ее.

Она взглянула на Кристину, которая так и не шелохнулась за все это время. И вдруг пронзительная мысль обожгла ее. Кристина полусидела в той самой смешной и уродливой позе, в которой она представляла себя, когда Том или кто-то другой овладевал ею. И то же безразличие, которое она увидела бы в своих глазах, будь тогда перед ней зеркало, увидела она теперь в глазах Кристины. Она могла пребывать в этой позе с распахнутыми ногам еще сколь угодно долго, потому что ей были совершенно безразличны те, кто пришел бы сюда, чтобы овладеть ею и несколько мгновений испытывать то, что может дать трение друг о друга обнаженных тел. И заглядывая в глаза этой девушки, Эмили увидела еще кое-что – она увидела себя, такую же беззащитную и равнодушную. Впрочем, были и отличия: те, кто когда-то брал ее, давали ей что-то взамен, она же не могла предложить Кристине ничего, кроме своего сомнительного предположения о том, что девушка от этого соития получит то же, что желала получить она.

Теперь, когда было ясно, что это предположение не оправдалось, ей вдруг стало стыдно. Стыдно за свое извращенное сладострастие, за свое коварство, за свою слабость. Ей было невыносимо смотреть в эти глаза. Даже отвернувшись от них, она продолжала видеть этот взгляд, устремленный куда-то мимо нее. Но странное дело, несмотря на весь этот стыд, она бы ни за что не отказалась от пережитого. Если бы ей предложили вернуться на час назад и отказаться от ее плана, она бы отвергла это предложение или, что еще лучше, пережила бы все еще раз, даже зная обо всех последствиях этого шага.