Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Когда подали коньяк, Трубников несколько успокоился.

Голос Калашникова, грянувший под Шереметьево-2, теперь смолк, исчез, растворился в небытии, хотя нельзя сказать – навсегда. Самолет шел ровно, слегка подрагивая от работы двигателей. Думая о том, что скоро он пересечет границу России, Трубников вспомнил советские времена.

Его родной дядя, известный энтомолог профессор МГУ Иван Сергеевич Трубников, не выездной, понятно, летел однажды из Горького в Ленинград. Рейс по каким-то причинам затянулся, потом объявили о непредусмотренной промежуточной посадке. Пассажиров из самолета не выводили. Профессор Трубников смотрел за окно, на серую травку, на скучное низкое небо, сочащееся мелким скучным дождем. Потом самолет поднялся и только через несколько лет от одного знакомого чекиста не выездной профессор Трубников узнал, что побывал в Швеции. Угонщик оказался интеллигентный, а пилоты – не герои, все было сделано по уму. «А если бы ты и узнал обо всем сразу, – сказал профессору Трубникову знакомый чекист, – писать в анкетах и хвастаться перед приятелями, что ты побывал в Швеции, тебе все равно бы не разрешили».

После первой рюмки коньяка Трубников привычно запыхтел.

Он видел как бесцеремонный англичанин в желтом жилете, похожий одновременно и на Дарвина и на его доисторического рыжеватого предка, раздраженно смял газету и бросил на пол. На длинной руке англичанина тикали громадные, похожие на бомбу, часы, глаза казались большими и выпуклыми. Совсем другие глаза оказались у соседа слева – озабоченного пухлого толстяка лет сорока, одетого дорого, но безвкусно: костюм в полоску, сиреневый галстук, очки с какими-то старомодными посеребренными дужками. Глаза под очками бегали. Типичный русак, следующий непривычным маршрутом.

– Федор Трубников, свободный коммерсант, – представился Трубников. – Белая водка «Трубникофф», цветные ликеры, качественные прохладительные напитки. Как откликаетесь?

– Герман Иванофф, – подумав, откликнулся сосед, неуверенно разглядывая золотую голду, обнимающую совсем не хилую шею Трубникова. – Налоговый инспектор. Хлеб, вода, жесткие нары, место у параши, и все такое прочее.

– Шутить изволите?

– Изволю, господин Трубников.

– Откуда вы знаете мое имя? – нервы Трубникова напряглись.

– Так вы же сами только что мне представились. – Герман Иванофф был растерян. – Я вас не принуждал.

– Ах да, ну, да, – смятенно запыхтел Трубников. – Вы правы, я все сделал сам. Конечно, конечно! Какой город честь имеете представлять?

– Москву, – почему-то вздохнул налоговик.

И Трубников вздохнул.

Он не любил налоговиков и не любил налоговую систему, постоянно покушающуюся на его карман. Он прекрасно понимал, что стопроцентные налоги это и есть коммунизм, самая человечная идея, но еще лучше он понимал, что если с рубля у него берут семьдесят семь копеек налогов, оставляя ему только двадцать три, в то время как он постоянно нуждается, по крайней мере, в пятидесяти, с такой системой он никогда не согласится. Ну, хорошо бы этим обеспечивалась стабильность, так нет! Чтобы отдать те же семьдесят семь копеек с рубля он должен унизительно долго возиться со всякими дурацкими отчетностями, в которых сам черт сломит ногу, и постоянно бывать в кабинетах, казенный антураж которых вызывает в нем тошноту.

А главное, никакой стабильности.

Нет, чтобы встать утром и увидеть: тротуар перед домом помыт с мылом, как в Голландии, соседний бомж причесан и препровожден в участок, соседская собака-сволочь пристрелена из винтовки с глушителем (может, вместе с хозяином), а в лавке на углу можно купить травку.

Так нет!

Совсем нет.

Похоже, страну окончательно загадили, а семьдесят семь копеек с рубля уходят в непонятный общак, держатели которого еще в него же, в Трубникова, от души и шмаляют из «калаша», тоже ведь, кстати, купленного на его деньги. Когда в Шереметьево перед отлетом Трубников отчетливо расслышал автоматные очереди, он так и подумал: наверное, это опять до него пытаются добраться. Он устал от покушений, ему надоела стрельба. Просто повезло, что он уже проходил паспортный контроль.

Скосив глаза, засопев, Трубников взглянул на шутника.

До шутника, наверное, не доходит, что жестокая российская налоговая система оставила постоянно и неутомимо работающему человеку только два выхода: первый, влачить, как все, обывательское существование, оставляя себе на расходы унылые официальные двадцать три копейки с каждого заработанного рубля; и второй, плюнув на все, дерзко вырваться туда, где настоящая воля, где Будулай гуляет с цыганками, где пугающе трещат «калаши», зато весь заработанный рубль ты оставляешь себе.

Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Уже успокоено Трубников скосил глаза на соседа.

Ну, налоговик, ну, летит в Швейцарию. Может, просто на немке женился. Не обязательно на немецкой. В советское время в Европу ездили на танках, потом на еврейках, теперь пошла совсем другая жизнь – можно ездить за бугор на немках, особенно на тех, которых раньше выселяли в Сибирь!

Трубников довольно засопел: немки у него тоже были.

Всю жизнь, сколько Трубников себя помнил, интересовали его деньги и женщины. Поэму «Полтава» он не читал, но с проститутками из Полтавы путался. Если быть точным, женщины начали интересовать Трубникова, пожалуй, даже раньше, чем деньги. Откуда могла взяться страсть к деньгам в семье молодых ученых, энтузиастов-шестидесятников? – а вот молодых женщин вокруг Трубникова было много с детства. Одни приходили к отцу, сотруднику университета – сдавать экзамены, другие приходили на консультации к матери – врачу-гинекологу. Рыжие, белые, черные, русые. Длинноволосые, стриженые, с космами и с лохмами. Уже в юном Трубникове было что-то такое, что заставляло женщин ласково и откровенно улыбаться. Ну, а дальше все развивалось в зависимости от того, чего, собственно, хотел Трубников. Кстати, именно Трубников был тем неизвестным футбольным героем, который первым выкрикнул на смертельном матче «Спартак» – «Динамо», проходившем в Киеве, знаменитую фразу: «Ваши бабы на Тверской!», подхваченную московскими болельщиками.

«Спартак» тогда чуть не выиграл.

А Трубников получил по роже.

Но это ерунда. Настоящим фаном он никогда не был. Просто любил и знал женщин. Никаких дон-жуанских списков он не вел, конечно, да и не собирался вести, потому что сам не знал, сколько девушек и женщин принял в свои объятия, только иногда, повинуясь прихотям памяти, из глубин его подсознания поднимались какие-то смутно знакомые, но почти неузнаваемые лики; только в такие моменты Трубников начинал осознавать, что знал многих.