Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Пей отраву, хоть залейся, благо, денег не берут. Сколь веревочка ни вейся, все равно совьешься в кнут…

Напился я до соплей.

Слушал Высоцкого, подливал, но при этом знал – все, больше пить не буду, эпоха кончилась. Выбираясь из одиночества, пытался звонить майору Фадееву, но дома его, к счастью, не оказалось.

Тут на милость не надейся – стиснуть зубы да терпеть! Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в плеть…

Потом я звонил по всем адресам, где могла, по моим предположениям, остановиться Нюрка, но все мне отвечали, что нет ее и быть не может, в Москве она, придурок, а какой-то горячий человек выразился в том смысле, что сядет сейчас в машину и приедет бить мне морду.

– Приезжай, – согласился я.

Только Трубников понимающе ответил: «В Москве она». И засопел: «Тебе, Андрюха, выспаться надо».

Я спросил негромко: «Трубников, зачем мы живем?»

Такая постановка вопроса Трубникова обрадовала и мы с ним хорошо поговорили. «Ты, Труба, чувствуешь свои миллионы?» – спрашивал я. Он сопел, он пускал слюну: «Что их чувствовать? Не пахнут деньги, Андрюха». – «А ведь должны вроде?» – «А вот не пахнут, – сопел Трубников. – Бабу бросишь, вони на весь квартал, а деньги не пахнут».

Общая тетрадь, отданная мне тетей Женей, лежала на столе.

Никаких записей в тетради не было. Вклеил Юха в тетрадь какое-то количество газетных вырезок. Неаккуратно, подряд. Может, в подборке вырезок и крылся какой-то смысл, я не знаю, я не уловил. Но на первой странице рукой Юхи действительно было подписано: «Андрюхе Семину. Информация к размышлению». Последние два слова он подчеркнул.

«А как дальше быть? Или, я извиняюсь, голую задницу подставить, или все-таки как-то обеспечить себе, понимаешь, на востоке хорошее прикрытие». (Борис Ельцин).

«Виктор Степанович Черномырдин большую жизнь прожил, побывал и сверху, и снизу, и сверху». (Борис Ельцин).

«У нас многих пугает чужое слово секс, по-русски – половые отношения, то, с чего начинается наша с вами жизнь. Если бы их не было, то и нас здесь, в этом зале, не было. У нас что, не должно быть нормальной половой жизни? А как она должна проходить? Если юноша вступает в брак в двадцать пять лет, а потребность в половой жизни наступает в пятнадцать-шестнадцать лет, что он делает десять лет? Отсюда и причина многих революций, многих ненужных реформ, многих злодеяний». (Владимир Жириновский).

«Раньше спать ложились с Ельциным. Теперь просыпаемся и отходим ко сну с Немцовым и Чубайсом». (Геннадий Зюганов).

«Я также считаю, что государство не вправе залезать в постель к своему народу, вот абсолютно не вправе, и надеюсь на взаимность в этом смысле». (Борис Немцов).

«Правительство – это не тот орган, где, как говорят, можно одним только языком». (Виктор Черномырдин).

«Есть люди, которые идут в политику потому что не могут реализовать себя в сексе, происходит сублимация. Но встречаются и такие хорошо известные всем политики, как Наполеон и Петр I. Их сексуальность помогла им делать великие дела, изменить мир». (Сергей Юшенков).

«В Москве четыре тысячи нелегальных публичных домов. Дела с уличной проституцией всем понятны, достаточно выйти из дверей Думы – район красных фонарей четко обозначил свои границы, расположившись возле стен древнего Кремля. Ну, про телевидение и говорить нечего. Сегодня можно посмотреть перед передачей „Спокойной ночи, малыши!“ фильм о педерастах, у кого есть желание. Сегодня речь уже идет о виртуальном сексе. Вообще ужас. Надел наушники, подключился к компьютеру и получай удовольствие, выбрав партнершу. И на цветы тратиться не надо». (Станислав Говорухин).

«Обнаженные женщины – это те места отдыха, где отдыхают европейцы». (Владимир Жириновский).

«Красивых женщин я успеваю только заметить. И ничего больше». (Виктор Черномырдин).

«Уважаемые депутаты, ну, скажите мне, пожалуйста, разве Тамара Владимировна Злотникова одна может преодолеть пятерых коммунистов и двух человек из Народовластия?» (Елена Мизулина).

«Кто пустил сюда, в Думу, социологов? Я ощущаю это, как будто нам лезут под юбку и смотрят, что там такое». (Тамара Токарева).

«Если бы я был магом, я бы обратился к нашим девушкам и женщинам с призывом рожать». (Геннадий Селезнев).

«В парламенте много выдающихся женщин: Хакамада, Панфилова. Они сильные, находятся в хорошем возрасте, и, если бы забеременели до марта, это было бы лучшим подарком Думе. А то сидят без дела». (Владимир Жириновский).

«При Советской власти, – сказал как-то Юха, – я был бы заслуженным уважаемым профессором…» Но мне в голову не приходило, что он интересуется высказываниями наших политиков. Зачем он оставил мне тетрадь? Что все это могло значить? Что за видения проносились в затуманенном мозгу Юхи? Неужели нет никого, кто ответил бы за смерть свихнувшегося профессорского сынка, потомка трех великих русских адмиралов? Есть же какой-то козел, который предлагал ему отдохнуть на кислоте, уколоться?… Есть же кто-то, кто не позволял ему соскочить с иглы?…

Ты не вой, не плачь, не смейся – слез-то нынче не простят. Сколь веревочка ни вейся – все равно укоротят…

Метель мела за окном.

Холодно было.

– Ты кто? – спросил Клим.

С юмором у него оказалось туго.

Такие, как Клим, мир воспринимают просто. Каковы мы, считают они, таков и мир. Возможно, сам Клим (Лёха Климов) никого не резал и не убивал, это точно, он разрабатывал маршруты наркокурьеров и прикрывал торговые точки. Круто накачан, наглые глазки поставлены близко, как говорят – сразу оба можно выткнуть одним пальцем. Не закрывая рта, Клим демонстративно жевал жвачку и время от времени спрашивал:

– Ты кто?

Лучше бы помолчал, подумал я. Зачем так выдавать неуверенность?

Но в общем я понимал, что Климу не по себе. Он сильно бодрился, но видно было, что ему не по себе. В конце концов, когда забивали стрелку, речь шла о ресторанчике «Весна», а Клима на полпути перехватили и привезли в этот подвал. Серый, типовой. Пыльный бетон, голая лампочки, пара деревянных стульев (кстати, тот, на котором сидел Клим, привинчен к полу). Еще чернела в углу чугунная батарея и валялся на тюфяке, прикованный наручниками к батарее, обмочившийся нарик. Нарик особенно сбивал Клима с толку. Клим ведь не знал, что нарик брошен в подвал не подыхать. Климу в голову не могло придти, что нарик по собственной воле решил переломиться, вот для надежности (чтобы не передумал) его и приковали к батарее.

Еще не нравился Климу резкий свет.

Клим морщился, всяко воротил морду в сторону, два злых глаза поблескивали как один. Он изо всех сил пытался понять, что за червяк прикован к батарее и почему под червяком мокрый тюфяк, но резкий свет голой лампочки бил в глаза; в общем, Клим видел только то, что должен был видеть.