Алеш Гучмазты - Матрона

Расскажет, приласкает, и все вернется, будто и не было долгой разлуки, будто ее мальчик набегался где-то, наигрался и, устав, прибежал домой, к матери.

Обнимет его, и сын ее будет навсегда опозорен…

Эти мысли не давали ей покоя, и она жила в неясном пространстве между радостью и горем.

К тому же ее преследовал неотступный, как око Божье, внимательный взгляд жены Доме. Она уже не скрывала своих догадок и вела себя, как сообщница, которую пытаются обмануть, она не спускала глаз с Матроны, задавала неожиданные вопросы, и Матрона устала, стала шарахаться от одного ее вида. Она боялась ее, как преступник свидетеля, и когда наступали выходные, молила Бога, чтобы Доме привез только девочек, а жену оставил в городе. Но они, словно нанизанные на одну нитку, всегда приезжали вместе.

И тогда к ней возвращалась мысль о смерти. Эта мысль, как бальзам, успокаивала ее, умиротворяла, ласкала душу; смерть представлялась ей диким существом, похожим на ребенка, выросшего среди волков в лесной чащобе; смерть была, как одичавший ребенок, которого надо приласкать, приручить, чтобы он стал послушным и снова привык к людям. Мысль о смерти освобождала ее от сомнений и страхов, но сама смерть была далеко, и Матроне не хотелось торопиться: она еще не нагляделась на сына, разлука с которым длилась так долго, не нагляделась и не готова была расстаться – материнское сердце упрямилось, не давая своего согласия. И тогда она начинала думать о другом. Можно ведь спрятаться, в конце концов, исчезнуть. Но где оно, такое убежище, откуда она не сбежит, не выпрыгнет в окно, почуяв вблизи своего сына? Она думала о спасении, но чувствовала другое – нужно поторопиться, поскорей встретиться со своей избавительницей. Надо было спешить, а материнское сердце требовало своего: поживи еще, порадуйся сыну – хоть неделю, хоть день еще, хоть час.

Она и сама подождала бы с тем единственным делом, которое осталось ей совершить в этой жизни, но обстановка, складывающаяся в доме, менялась с каждой минутой, и уже невозможно было определить, сколько времени она сможет выдавать еще себя за другого человека. Доме пока ни о чем не догадывался, но его жена и Уако явно поговорили уже, поделились своими догадками и теперь следили, почти не таясь, за каждым ее словом, взглядом, движением. Надо было торопиться, но она все тянула, не в силах расстаться с сыном…

А время шло с тяжкой медлительностью – день за днем, неделя за неделей…

Однажды вечером – еще не совсем стемнело – к ним пришла Венера, поникшая, заплаканная.

Матрона и Уако встали ей навстречу.

– Что случилось? – спросила Матрона. Сердце ее зачастило в тревоге.

– Заур погиб, – всхлипнула Венера.

– Ой, черная кровь пролилась на голову его бедной матери! – заплакала Матрона.

Уако растерянно смотрел на них.

– Он наш односельчанин, – утирая слезы, объяснила Венера. – Поехал на заработки в Россию и утонул в реке.

Матрона, не осмеливаясь причитать в присутствии Уако, только всхлипывала, сдерживая слезы.

– Когда хоронят? – спросила она.

– Послезавтра, в воскресенье, – ответила Венера. – Ты поедешь?

Матрона вопросительно глянула на Уако, но тот молчал, глядя себе под ноги.

– Мы с Солтаном собираемся завтра, – сказала Венера. – Поехали бы и послезавтра, но боимся опоздать. Две пересадки из автобуса в автобус, кто знает, как доберемся… Поедешь с нами?

– Конечно, поеду, – ответила Матрона. – Как я могу остаться?

На следующий день, когда она уже собралась, была готова в дорогу, приехал Доме с семьей. Узнав о случившемся, он сказал:

– Поедем завтра, рано утром, – и, помолчав, глянув на Матрону, добавил: – Я должен быть с тобой, мы же не чужие, в конце концов.

– Нет, нет, – забеспокоилась она. – Я сама, с Солтаном и Венерой… Зачем тебе беспокоиться?

Доме насупился:

– Твое горе – это и наше горе. Мы не собираемся бросать тебя в беде.

Жена поддержала его:

– Я тоже поеду. А то неудобно получится. Твои односельчане могут подумать, что мы тебя ни в грош не ставим.

Матрона испугалась, сразу же поняв, почему ей понадобилось ехать с ними.

– Солтан и Венера тоже едут, – попыталась отговориться она. – Мы вместе собирались. Как же я их брошу теперь?

– Ничего страшного, – сказал Доме. – Я зайду к ним, скажу, чтобы ехали с нами. Места в машине хватит.

Матроне нечего было сказать. Она знала, зачем едет его жена, не хотела этого, боялась, но и возразить не могла.

На похороны они приехали около девяти часов утра. Остановились неподалеку от дома Кола и вышли из машины. Во дворе покойника было полно людей. Как и полагается женщине, Матрона шла, как бы не видя их, но отмечая краем глаза соседей и знакомых. Люди же, все, как один, повернулись к ним, словно отсчитывая каждый их шаг на пути от машины до двора.

Теперь-то она была довольна, что Доме и его жена приехали с ней: пусть и односельчане, и все жители ущелья видят – у нее есть семья, ее почитают, ей даже пешком не дают ходить, возят, как царицу, на машине.

Доме и Солтан в дом не вошли. Выразили соболезнование родственникам покойного и остановились возле мужчин. Матрона же, Венера и жена Доме двинулись к дому. Матроне и раньше приходилось бывать на похоронах, но впервые следом за ней шла невестка, жена ее сына, и она понимала, что сейчас не время думать об этом, и все же будто свой шепот слышала: “У меня есть невестка”. Когда они приблизились к крыльцу, Венера надрывно, в голос, заплакала, и Матрона разом забыла обо всем и уже не могла сдержать слез. Люди, стоявшие на веранде, расступились, пропуская их в комнату, и она увидела цинковый гроб: перед родственниками покойного Заура вместо него самого лежал наглухо закрытый ящик, обитый по краям деревянными рейками. Наверное, покойника слишком долго везли и открыть гроб уже не решились. В торце его, на маленьком столике стоял портрет Заура. Чуть приоткрыв губы, покойник улыбался, будто насмехаясь над своими родными, и, казалось, в его улыбке таится какая-то неясная угроза.

То, что родные и близкие так и не увидели его после смерти, как-то особенно задело Матрону, и она зарыдала, запричитала, привлекая внимание собравших женщин к его матери.

О, Заур!

Что за вестника ты прислал к нам, стать бы мне жертвой вместо тебя?

Может, ты, наконец, послушался матери и решил сыграть свадьбу?

О, горе твоей бедной матери!

Ты ведь не сыграешь свадьбу в ее доме,

Не пригласишь нас порадоваться за тебя!

О, как же ты обманул своих бедных родителей!

Они не могли дождаться рождения твоих детей,

А ты лишил их себя самого.

Ой, стала черной душа твоей несчастной матери!

Она не могла наглядеться на тебя,

А ты не дал ей возможности последний раз взглянуть на твое лицо.