Алеш Гучмазты - Матрона

Здесь, в своем доме, среди своих вещей, привычных и дорогих ей, она снова захотела жить. Жить в своем селе, среди людей, которых она знала с тех пор, как помнит саму себя, будто до замужества ее и на свете не было, и все, что выпало на ее долю, довелось пережить ей именно здесь, в этом доме и в этом селе. Ей захотелось поговорить с сыном, рассказать о себе, открыться, и все, что разделяло их, как пропасть, вдруг сузилось, сравнялось, и сердце ее замерло на миг, сжалось в немыслимой надежде.

Закончив уборку и выйдя из дома, она не стала запирать дверь. Ей не хотелось, чтобы поднявшись на крыльцо, сын увидел перед собой замок.

Вернувшись на похороны, она стала искать Доме и его жену. Она надеялась: вдруг сын почувствовал, понял, что находится в родном селе, догадался, что Матрона – его мать.

Мысль, с которой она приехала сюда, не забылась, нет, скорее как бы ушла в сторону, вытесненная происходящим, но все же напоминая о себе время от времени, и Матрона не гнала ее, но и не хотела уйти из жизни просто так, не открывшись сыну, оставив его в неведении. Теперь она не боялась людских языков. После того радушия, с каким ее встретили односельчане, ей не хотелось верить, что они вытащат из прошлого, взвалят на Доме ее позор; она распрямилась, чувствуя, как печаль уходит из сердца, и ей снова захотелось жить.

Было и другое, и она не понимала этого, вернее, не признавалась себе, но смерть уже не казалась ей простой обыденностью. Стоя рядом с цинковым гробом, она испугалась вдруг, и неожиданно для себя стала думать о смерти, как о беде, о наивысшей человеческой беде. Любую другую можно преодолеть, как бы трудно тебе не пришлось, можно выстоять, пережить, забыть, в конце концов… А смерть?

Это беда бед, их начало и конец.

Матрона не впервые присутствовала на похоронах, в селе умирали и раньше, но это был первый случай, когда она примерила смерть на себя и отстранилась поспешно, словно ощутив холод небытия, и поняла вдруг, что все ее страхи и опасения – мелочь рядом с бедой, которая раз и навсегда перечеркивает все, чем жив человек. Теперь она торопилась, думая только об одном: может быть, за время ее отсутствия, слушая людские пересуды, Доме начал догадываться о том, чего сама она не решалась ему сказать. Она спешила, стараясь высмотреть его в толпе и понимая, что настроение ее может измениться в любую минуту, для этого не так уж много надо – чей-то косой взгляд, брошенное кем-то недоброе слово, и все, конец, и, преодолев страх, она снова вернется к той мысли, с которой приехала сюда.

Во дворе Доме не было. Но не было и большинства родственников покойного, да и односельчан было немного. Она увидела: за домом, на широкой поляне одни из них расставляли столы, другие присматривали за котлами, в которых варилось мясо к поминальному столу. Матрона постояла в раздумье и двинулась туда, надеясь увидеть Доме.

Парни подвозила на волах бревна и ладили из них скамейки к столам. Доме стоял чуть в стороне от дымящихся котлов, разговаривал с мужчинами, которых она не знала. Женщинам там делать было нечего, и Матрона остановилась, не осмеливаясь приблизиться к нему. Но и повернуть назад она не могла. Ей нужно было подойти, перекинуться с ним хоть парой слов – этого хватило бы, чтобы понять, знает он или нет.

Поведение людей, находившихся в доме, во дворе, и тех, которые были заняты приготовлениями к поминальному столу, было настолько разным, будто они пришли не на одни и те же похороны, а собрались здесь по разным, никак не связанным между собой причинам. В доме были только женщины, и каждая из них старалась подойти, постоять у гроба, поплакать, своими горькими причитаниями привлечь внимание собравшихся, а для этого нужно время, и потому здесь не было ни суеты, ни спешки. В действиях же мужчин, готовивших поминки, сквозило беспокойство, будто они впервые занимались этим делом и не были до конца уверены, успеет ли ко времени свариться мясо, смогут ли они, не мешкая, сразу же после похорон усадить людей за поминальные столы. Беспокоились и те, которые не принимали участия в приготовлениях: им хотелось как можно скорее помянуть покойного и отправиться по домам – пора была рабочая, и каждого ожидало какое-нибудь дело. Были, впрочем, и такие, которые интересовались только поминками, только это их и волновало. Матрона сразу же углядела старого пьяницу Бага и отирающихся возле него собутыльников. Этим не терпелось сесть за стол, а до покойника им и дела было – сегодня один, завтра другой…

Кола, бедняга, тоже суетился, бегал туда-сюда, боясь, что не все получится, как надо, и эта бесполезная беготня помогала ему, наверное, забыться хоть на время, не думать о смерти внука. Здесь же, неподалеку от мужчин, варивших мясо, стоял и сын Кола, отец покойного Заура, стоял поникший, измученный, изнемогающий от усталости. Мужчины даже в горе скупы на слезы, но оно непрерывно гложет сердце, и в отчаянии они стараются хоть чем-то занять себя, как-то отвлечься.

Застыв у всех на виду, Матрона чувствовала себя неловко, но и двинуться с места не решалась.

Доме стоял там же, беседовал с теми же мужчинами, по виду городскими и, значит, так ничего и не узнал о себе – ни с кем из ее односельчан не общался. Надо познакомить его с ними, а там уж слово за слово, и о ней, конечно, вспомнят, расскажут обо всем, что пришлось ей пережить, о маленьком сыне ее расскажут, о том, как пришлось ей расстаться с ним, почему и по чьей вине. И раз уж пойдет такой разговор, не обойдется и без покойного Егната: ктонибудь обязательно помянет его, и он, гореть бы ему в аду, хоть и не по своей воле, но сделает для нее доброе дело – поможет Доме связать прошлое с настоящим. Она останется при этом как бы в стороне, и теперь уже он сам должен будет найти в ней свою мать… Матрона понимала – надо торопиться, другой возможности уже не будет. Стоит промедлить, казалось ей, и произойдет что-то такое, чего никак уже нельзя будет исправить. Она не знала, что именно, и не пыталась гадать, но кожей чувствовала опасность – беда таилась где-то рядом и не все ли равно, в каком обличье она явится. Причитания, доносившиеся из дома, словно подстегивали Матрону, подгоняли, и она уже не думала о прежнем, о том, что само ее имя может стать проклятьем для сына.

С его женой все то же самое могло получиться гораздо проще. Она и сама уже о многом догадывалась. Ей бы только услышать от кого-то из женщин, что в их селе жил когда-то человек, которого звали Егнатом, и больше ничего не нужно: она тут же вступила бы в разговор, и женщины, заметив ее интерес, с охотой бы все ей выложили. Но такого разговора могло и не случиться – женщины любят поговорить о доме, о семье, о детях, о том, что заботит и тревожит их сегодня, сейчас, сию минуту. Так что о Егнате они могли и не вспомнить. Да и неизвестно, как бы она повела себя, даже узнав обо всем: то ли сразу открылась бы мужу, то ли ждала, когда это сделает сама Матрона. И Матрона решила сделать это теперь же, не откладывая: подойти к сыну, позвать его, повести в свой дом, в дом его отца, в дом, где он родился.