Максим Веселов - «Клуб Шести»

– А всё по аналогии: нас, людей, личность коровы, или, там, курицы не интересует.

Для нас главное, что бы они всем видом не передохли от коровьего бешенства и куриной чумы. А если у нас во дворе живёт наша корова и наша курица, мы их, конечно, любим, своеобразно. Даже, искренне. Но, всё равно, съедим. Дадим имя, будем ухаживать, кормить с руки, а потом – съедим. И удивляемся, когда лично с нами – так же. А точнее, мы же и молоко у них «с груди» пьём, едим эмбрионы их детей (яйца), самих их детей – цыплят и телят, самих их. Ужас!!! Так какого чёрта мы тут ноем о себе? А, Теодор, пусть нас жрут в конце пути! Пусть подавятся! Это будет не скоро. А пока мы будем наслаждаться жизнью, этого у нас никто отнять не сможет. Вот. Заболеем-ка мы каким-нибудь интеллектуально-художественным бешенством, и пусть Они с голоду подохнут! Нет! Живыми мы Им не сдадимся!

Странный оптимизм. Но он заразил Теодора, захотелось гулять от рубля, не сковывать себя ни моралью, ни памятью.

– Послушай, Мила, человек рождается в полном одиночестве, уходит из жизни в полном одиночестве, живёт всю жизнь без возможности слиться с любимым человеком в единый организм… Да мы же всегда одни! Как звёзды и планеты! Мы же постоянно в полном одиночестве…

– А тут и разгадка… Солнца греют свои планеты, пока сами не взорвутся. Но мы, люди, осознающие существа, имеем возможность наслаждаться друг другом, на время, на минуты, на часы выжигая из своей жизни вечное одиночество.

Они остановились и замерли обнявшись, глаза в глаза, единение началось. Они стали подарком друг другу, тайной и разгадкой и снова – тайной. Единым организмом двух одиноких душ. Он – мужчина, она – женщина, это гимн презирающих тоску одиночества во вселенной. У них двоих есть всё для единения, для слияния, для того, что бы два раздельных и различных организма слить, склеить, спаять на время в единый и полноценный. Это потом, после смерти, если «тот свет» существует, они станут бесполыми и самодостаточными, а сей час, в этой жизни, они обречены на великое счастье – находить свои половины для воссоединения.

– Мы уже не попадём ни в какой бар или ресторан, пойдём ко мне, я тоже умею варить кофе, а коньяк в него будешь добавлять сама. Идёт?

– Мы большие, нам можно курить. Едем, где твой дом?

Оставим на совести Теодора и Людмилы то, что происходило с ними в эту ночь.

Никакими словами в прозе нельзя описывать тайну ночного ритуала. И слова будут не те, и тайна исчезнет. Доверим поэтам. У них получается, ибо поэты – проводники мирового пространства, разумного и непознаваемого, чьи пути неисповедимы но ощутимы. Поэты говорят на языке ощущений, пусть их.

Утром, когда счастливая и слегка ошалевшая Мила покинула Теодоров дом, он, окружённый запахом её духов, допивая в постели кофе, почувствовал, что переживания этой ночи просятся в строки. И тут вспомнилось: очень часто, почти постоянно, в момент чтения книг, он старался представить себе, что ощущал автор, когда писал эти самые строки, кои сам Теодор под видом читателя сейчас впервые видит. Автор ведь так же тогда видел их впервые. Следовательно, велик шанс ощутить именно те ощущения, что вызвали у автора данные строки. Этак, от обратного: ощущения выплеснулись у автора в слова, а теперь эти слова должны вплеснуться в ощущения читающего – в запахи, чувства, эмоции, психозы и страхи, вдохновение, радость, радугу ощущений. Теодор закурил, дабы не расплескать состояния эйфории первооткрывателя, вынул ручку и блокнот… строки сами потекли на лист:

«16 лет»

Почему мне твой взгляд так понятен?

Ты смотришь в глаза,

Всё неверно, душа…

Отошёл пароход, погудел и ушёл в Сингапур.

Почему в Сингапур не хочу?

Так неверно теперь, что есть алость у губ негритянок.

А негритянок нет. Я молчу.

Я молчу уже тысячу лет.

Ведь любой век не больше минуты.

Что мне день или два?

Я вас вижу, начала вам нет, потому, что нет судеб Если даль непомерно пуста.

Всё – слова, а на деле – колы и дрова.

И такой же расклад в Сингапуре:

Всё торговый ряд из дерьма.

Тебе было шестнадцать лет, ты постигла Дао.

Тебе стукнуло 20 лет, ты узнала смерть.

Во дворцах на приемах кавалеры приглашают на танго, А ночью безудержно снится кордебалет.

Под Луной саксофон вызывает желанье отравы, А днем полуночные волки нежнее собак,

«Десять змей» грела грудью своей, а выросли нравы…

Почему же так душно теперь, почему всё не так?

И ты дышишь мне в лицо. Нет, я не уйду.

И ты дышишь мне в лицо. Ну, ладно, говорю:

А границ никаких нет.

Теперь тебе 25, ты – ледокол «Ермак».

Ты знаешь, где Северный полюс, и щёлкаешь льдины.

Врагов уже нет, последним застрелился оклад.

Обходишь подводные льдины, как насчет Атлантиды?

Ты пьёшь чай у меня на софе, ты аутодафе.

Колыхаясь идёшь, центр тяжести в соседней вселенной.

Боже, как далеко отец купил «Три семерки» – портвейн…

Друже, как одиноко: он выпьет, и станет «Инштейном»…опять…

Одинокий свет фонарей от любви, до дверей.

Синей пасты в письме километры кардиограммы.

Которым утром снова скажешь лишь подушке: «Привет…»

А на шее тонны вины и обиды – граммы.

Тебе вежливо дают семнадцать, ну, улыбайся.

Приглашают на рюмку чая, ну что теряешь, сходи!

Да перестань демонстрировать мозг, это не по карману.

А не хочешь, сядь в полный лотос и посиди.

И ты уже почти Гоголь, значит так, значит, слушай: кармапаченно, махакала, манада.

И не ты сошла с катушек, это просто – шахматный мир.

Из всех влюблённых в тебя, остается только гитара.

Остальные пройдут сквозь пальцы и мы встретимся здесь.

И ты подышишь мне в лицо.

И нет, я не уйду.

И ты подышишь мне в лицо, ну, ладно, я скажу:

Отложив авторучку, Теодор ещё раз закурил.

Что же это получается? Это уже и не стих, это – песня. Причём, именно для Шамира.

Это стиль и энергетика Шамира. Всё. Владелец следующего медальона ясен. Само Провидение ведёт Теодора по пути портретов Клуба Шести. Неужели им так нужны портреты? Или это ему нужны их портреты? Теодор почти никогда раньше не писал стихов. Песен – уж точно никогда. С прозой – та же картина. Картина.

И картина стала вырисовываться на «внутреннем экране» лба художника.

То пространство, которое видит через его глаза, слушает через его уши и всё осознает – в считанную секунду мощно пришло, как приходит большой паровоз на станцию и заполняет всё своим паром. Вернее оно, это пространство, было всегда, просто однажды мы начинаем осознавать его присутствие на раз, два, а потом – довольно часто, как мы осознаём присутствие у нас рук, ног, ушей и всего остального. И в этот момент Теодору стало сложно сказать, где его самого больше – в этом пространстве или в отражении тела в зеркале. Это как держать в руке стеклянный шар. Он может быть пыльным, грязным, крашенным, освещённым или нет, но в любом случае все эти слова применимы как описатели единственного, а именно – стеклянного шара. Нет шара – нет грязи или блеска на нём, нет шара – нет плохого и хорошего, нет лучшего и худшего. А есть шар – ему по барабану, как его описывают, от внешних характеристик он не перестанет быть стеклянным шаром. Как показалось Теодору – покоиться в том, что происходит и идти вброд через великую реку – это очень хороший стиль. Художник не заметил, как в его руках оказались кисти, а сам он – у свежего холста. И портрет заиграл красками.