Алексей Бабий - Скучно в городе Пекине

— о том, что Надежда Петровна купила себе на базаре кофточку, ну такую славненькую, а она через неделю полезла;

— о том, что если рис отварить в четырех водах, сливая сразу, как закипит, в нем сохраняются всякие полезные свойства;

— о том, что… ну, и так далее.

А я тоже по-честному рассказываю им:

— о том, что зарплата у нас не очень плохая;

— о том, что с продуктами у нас неважно;

— о том, что с одеждой у нас получше;

— о том, что… ну, и так далее.

И более того. Я обнаружил, что у Марьи Ивановны неплохой формы рот, который ее красит, и красил бы еще больше, если б она его не красила. И что глаза у Надежды Петровны тревожные и синие. И более того. Я даже запомнил, как зовут нашу многофронтовую подругу. Ее зовут Эмилия. Дурацкое имя. Но красивое.

Я коллекционирую Люсю. Мы проводим вместе все время, свободное от процедур. Вообще-то мы предпочитаем шататься по лесу. Но, отдавая дань традиции, пьем чай из трав в «Марале», под дикие крики Ротару: «Только этого мало!!!!!» И едим мороженое в «Шоколадке», и шашлыки неизвестного происхождения на улице, а однажды нас даже занесло в видюшник, где несравненный Чарльз Бронсон выкосил из кольта и пулемета целую армию ихних американских урок.

И я коллекционирую Люсю. Коллекционирую ее словечки и привычки («Да почему?» «Да разве?»). Она курносая, что, по-моему, для рыжих нетипично. Глаза у нее большие, настолько большие, что кажется, что она постоянно чем-то удивлена (иногда я склоняюсь к мысли, что мне это не кажется). Ее губы постоянно норовят растянуться в улыбке, но удерживаются в полувопросительном изгибе.

Мы так и не переспали, и уже явно не переспим. Как-то вот все идет в таком стиле, что секс туда не вписывается. Мы хохмим, и язвим друг над другом, и играем в флирт, но это никак не флирт. Люсю я близко не подпускаю. Хотя, может быть, я ее даже и люблю (но очень странною любовью [40] Вот отсюда я уже дописывал со скрипом. Уже без всяких штучек-дрючек, открытым текстом — для тех, кто до сих пор ничего не понял. Это уже полные кранты: до сих пор герой считал, что всё от того, что он инопланетянин, и контакта с землянами нет. М вот — такая же инопланетянка, и результат тот же. Контакта нет. И надежды нет. Всё было напрасно. Вот это уже полный крах. Абсолютный. ). А точнее, как раз поэтому. Тем, кто меня любил — трудно позавидовать. Но стократ хуже пришлось тем, кому я ответил взаимностью. [41] Вдруг кто не понял: это цитата из Лермонтова вообще-то…

А разговор без хохмочек у нас был всего один. Мы шли по ореховой аллее, и рядом гремели разудалые танцы, и я взял Люсю под руку и прибавил шагу.

— А почему ты не любишь танцы? — спросила она.

И так все это сработало — и аллея, и шум танцевальный, и лицо ее, вполне серьезное — что я сказал чистую правду. Я сказал, что от танцев пахнет ложью, что эта та же водка, та же работа; и то, и другое, и третье — чтобы забыться, чтобы не думать. Но водка — это хоть честно, работа — это хоть полезно. А танцы… Я нечасто чувствую себя одиноким, но на танцах — всегда. Я ухожу куда-нибудь в поле, мордой в небо — и у-у-у-у-!

— Вот! — сказала Люся. — Точно!

— Э! — сказал я. — Да мы с тобой одной крови — ты и я!

— Похоже на то, что так. — сказала она.

— Ну представь — во время пикника на обочине подпивший таукитянин на спор принимает облик чьего-нибудь папаши или там голубя. И вводит в заблуждение чью-то там мамашу. И в результате появляется на свет этакий жук в муравейнике. И все ему здесь ну так дико! [42] А вот это уже опять Оля В…

— Как Штирлицу!

— Во-во! А жить-то надо — тут! И что остается делать? Он изучает нехитрую технологию жизни землян. Мимикрирует. Приучается в компании бичей изъясняться изысканным матом. И шпарить почти что по латыни на интеллигентской попойке.

— И дамам говорить любезности, если надо.

— И дамам. Но это не он. Это скафандр. Отличный скафандр из добротной четырехслойной непробиваемой иронии. Боевая раскраска, как у американского пехотинца. А внутри — он, во всей таукитянской наготе: шесть щупалец…

— Жутко удобная штука!

— …восемь глаз…

— Из которых не менее пяти смотрят внутрь…

— Что, знакомо?

— Еще как!

— И вот представь — в скафандре хорошо, но уж очень плохо. Например, любовью заниматься в скафандре…

— Бр-р-р, — сказала Люся.

— И время от времени приходится из него вылезать, совершая самоубийственную попытку контакта цивилизаций…

— А скафандр-то уже сросся с телом!

— И все-то ты понимаешь…

Что-то я рассказывать устал. Тем более, что и рассказывать больше нечего. Перейдем-ка сразу к эпилогу.

Эпилог. Мы ждем автобус и болтаем ни о чем. Я не дал Люсе ни адреса, ни телефона. Один из немногих мудрых поступков в моей жизни.

Автобус, наконец, пришел. И прощание, было дело, проходило в нужном стиле, но Люся чуть все не испортила: на полуслове, на полусмехе, бросилась мне на шею — и ну рыдать! Я сказал: «Ну, ну» и отодрал ее от себя со всей твердостью, на которую только был способен. Она села в автобус, и он уехал. И, будь я героем нашего времени, или хотя бы героем наших фильмов, я бы, может быть, кинулся бы вслед и загнал бы чьего-нибудь «жигуленка». [44] Конечно, намёк на Печорина. Но я пошел в свою комнату и лег спать. Во сне жизнь проходит немного быстрее. [45] Вот эта фраза, вот эта концовка — это всё и ещё маленько. Понимаете ли, насколько скучно в городе Пекине? Что человек хочет, чтобы жизнь поскорее прошла… Вот настолько он изверился, сломался, потерял всякую надежду что-нибудь изменить. Человек кончился… И пусть Вас не обманывают хохмы и хохмочки, вдоволь раскиданные по тексту. Суть рассказа — в этой последней фразе. Собственно говоря, с неё рассказ и начался. Это была первая пришедшая мне в голову фраза, и я сразу знал, что этой фразой я закончу рассказ. « Но я пошел в свою комнату и лег спать. Во сне жизнь проходит немного быстрее». Именно этого мне хочется, как только у меня выпадает свободная минута и я немедленно вспоминаю Олю: чтобы эта нескладная жизнь поскорее закончилась, и в новом воплощении мы встретимся с Олей снова, и тут-то я маху не дам!