Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Анюта перебила его.

– Хватит про это, – сказала она. – Давай про нас. Кто мы здесь?

– Нас похитили? – спросил Сергей неуверенно, и раздался смешок Лисовского.

– Наблюдательный мальчик. – сказал Лисовский. – Может, скажешь кто?

Все они задвигались.

– Нас украл Кнопф, – это Нина.

– Нина, – откликнулся Лисовский, и, побей меня Бог, в его голосе была настоящая нежность. – Ну что ты, что ты! Вот смотри: Кнопф нас украл, а заодно прихватил Александра Васильевича. Кнопф крутой, круче не бывает. Вдруг крутого Кнопфа по башке раз-два. Готово дело! Теперь ты мне скажи, что случилось?

– Александр Васильевич нас освободил, – не очень уверенно сказала Нина.

– Постой. А почему тогда мы тут?

– Мы тут потому что Барабанов крут, – мрачно срифмовала Анюта.

– Ого, – сказал Сергей. – А знаете, я у него видел пушку.

– Не болтай, – с досадой оборвала его Анюта.

– Болтай, не болтай, я тоже видел. Только все равно ему не позавидуешь. У Кнопфа он нас перехватил, а в школу вернуть почему-то не может. Кнопфа со всех сторон обошел, а что с нами делать не знает.

Вот на этом месте я разозлился. Негодяй! Будет мне еще пенять за мою неуклюжесть… Впрочем, это было так глупо, что я сразу и перестал злиться.

– Ну, если он нас выручил, – сказала Нина, – так давайте вместе с ним и вернемся. И скажем, что он нас спас и что он хороший.

– Ох! – по звуку было ясно, что Сергей уселся на постели. – А отец его тут зачем? А вы заметили, что он отца боится? Кнопф тоже, как на курорте… Дожидается…

– Слушайте меня, – сказала Анюта. – Вообразите: мы встали утром и пошли отсюда прочь. У всех на виду – у Кнопфа, у Барабанова, у Марии этой… Так что вы думаете, Барабанов стрелять или бить начнет? Ну, то-то. Мы здесь только то и знаем, что Барабанов плохого не сделает. А что он сделает, он и сам не знает.

На этот раз я не стал злиться. Мысли мои настроились на практический лад: вот, скажем, Кнопф. Кнопф перестает храпеть, встает, обувается-одевается и налаживается уходить. Не буду притворяться, мне ни капельки не было жалко Володьку, в конце концов, это он делал свое дело, а я вынужден был. Но бездарное битье песочной колбасиной по затылку… Мне стыдно было именно от того, что в голову не шло ничего лучшего, ничего по-настоящему злодейского… Ну что это такое – глушить Володьку Кнопфа, как рыбу на рыбалке! Можно было набраться духу и истратить на него один патрон, но это уж не злодейство, а уголовщина…

Кнопф скрипнул своим ложем, перестал храпеть, и Нинин голос стал слышен за стенкой.

– Ладно, я расскажу, что придумала, пока нас везли сюда. Вот. У одной дамы был сынок. Он был еще маленький, но очень плохой. И дама нисколько не была в этом виновата. Он такой родился. А кто у них был отец неизвестно.

Однажды он сделал такое, что хуже и представить нельзя.

– Ну, нет, – возмутился Сергей, – ты скажи, что он сделал.

– Нельзя сказать. Так ужасно, что нельзя сказать. Вот. И тут его заколдовали. Он стал страшный, скрюченный и почти не мог ходить. И даже стакан воды не мог выпить как следует. Обливался. Но самое страшное, что он забыл маму. То есть, видит, а понять, кто это не может и зачем он тут, тоже не соображает.

Бедная дама знала немножко заранее, какая с ее сыном случится беда, и она просила, чтобы ее сына пожалели, но никак было нельзя. Тот, кто заколдовал, может, и рад был бы не делать, только даже он не мог: так все подошло, что не спастись. Но это еще не все. Бедный урод должен был мучиться и страдать до тех пор, пока не настанет ему такое страдание, что нельзя вытерпеть. А ты, Серега, не спрашивай меня, какое. И вот когда он этим страданием пострадает, тогда – все. Станет он нормальный и красивый, а все, что было, забудет.

Тот, кто колдовал, сказал его маме, что эти страдания не появятся откуда ни возьмись. Нет, будет какой-то человек, который станет терзать его сына, а она даже знать не будет, что он еще придумает.

Тут женщина стала умолять того, кто колдовал, чтобы он придумал как-нибудь иначе. Ей было страшно, что сын попадет к такому злодею, и хоть она боялась того, кто колдовал, но все же решила схитрить. «Видишь, – сказала она, – я плачу и прошу тебя по-всякому, но я же знаю, что ты прав. Ты хочешь моему сыну добра, чтобы он стал добрым и забыл плохое. Но разве есть на земле такой человек, который сумеет обижать и мучить моего сына так, чтобы тот, кто колдует, все простил ему и разрешил забыть?»

Тот, колдует, сразу понял, что женщина хитрит, но ему было интересно, что она придумает дальше, и он сказал, что тому, кто колдует, совсем нетрудно научить любого человека самым страшным злодействам. А женщина на это ответила, что тот, кто колдует, может, конечно, научить человека чему угодно, но ведь известно, какие люди ленивые. И пока тот, кто колдует, вдолбит в голову выбранному злодею, что от него требуется, пройдет очень много времени, а ее сынок будет даром мучиться.

Тут удивился даже тот, кто колдует. «Никак ты сама берешься мучить своего сыночка?» «Да, – ответила она, – я его так люблю, что ни один злодей в мире не сумеет ему сделать так же больно, как я».

И так они и решили. А у того, кто колдует, это был первый раз, чтобы он хоть чуть-чуть сделал, как хочется человеку. И он подумал, что это плохо, но говорить не стал ничего, потому что таких, как эта женщина, он еще не видел. Вот так.

И эта женщина стала жить с бедным уродом и мучить его так, как только могла выдумать. Тот, кто колдует, следил за ней поначалу, но скоро понял, что он и вправду не смог бы научить такому мучительству никого, потому что женщина на самом деле очень любила своего сыночка.

Вот вы смотрите на меня, как будто я вас обманываю, – Это Нина сказала совсем другим голосом. – Вы, наверное, думаете, что если я чего-нибудь не говорю, так и не знаю этого.

– Брось, Нинка, – теперь заговорила Аня. – Если не нравится, пусть и не слушают. Подумаешь, не сказали им чего-то… А если этого говорить нельзя? Что тогда?

– Да, – сказала Нина, – Да, Анюта. То-то и есть, что сказать нельзя.

Думаете, эта женщина сначала план на бумажке составила? Эх, вы! Да если бы она хоть раз записала это словами, то сразу бы и умерла. Потому что только тот, кто колдует, знает слова для таких дел. И, наконец, пришел день, когда у нее получилось то, что требовалось, и этот урод сразу стал ее прежним сыночком. Он стал прежним так быстро, что даже те уродские слезы у него не успели высохнуть. А мама его, когда увидела, что это она над своим сыном сделала то, страшней чего не бывает, так сразу и умерла…

Там, у себя за стенкой, они молчали. Молчали очень долго, детям не положено столько молчать. Я лежал в темноте и слушал, как посапывает Кнопф.

– Логики нет. Совсем нет логики. – с отчаяньем проговорил Лисовский. – Я не могу врубиться в твои истории, а ты вместо того, чтобы записать их, рассказываешь их по ночам.