Идо Нетаньягу - Итамар К.

— О каких моментах вы говорите? — поинтересовался Итамар.

— Мелкие детали, из-за которых не стоит поднимать шум, — ответил Мурам. — К примеру, у Меламеда, пользовавшегося большой известностью, была возможность выступать на общественной сцене. У нас у всех есть такая возможность — по крайней мере, у всех, сидящих в этой комнате, — но выступления Меламеда выходили за рамки.

— Выходили за рамки?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Режущие слух высказывания. Определенная толстокожесть, когда он говорил об Израиле.

— Мы все выступаем, — объяснила Нурит Лерман. Ее настроение явно улучшилось. Она полностью успокоилась, улыбалась Мураму и уже закурила вторую сигарету. — У меня, например, международные телекомпании постоянно берут интервью о том, что происходит в стране. Что делать, я свободно владею английским и французским. После выставки моих «Мочек» в Центре Помпиду у меня и еще у трех палестинских художников брали интервью, и мы говорили о том, какому угнетению мы подвергаем их искусство. Это было изумительно — единение между нами четырьмя, отсутствие разногласий, полное совпадение взглядов, которые разделял и французский ведущий. У нас не было предмета спора! Не сомневаюсь — это ощущение полной гармонии передалось и зрителю. Я уверена, рядовой зритель, сидевший у себя в квартире, был поражен тем, что возможно столь всеобъемлющее согласие между представителями трех разных культур. Не знаю, увеличило ли это интервью мою популярность, но уверена, что мне удалось внести свой вклад в объединение человечества.

— Да, — заметил Менахем Мурам. — Нужно быть смелым на таких форумах. Вот когда вышла моя книга «В белых боях», я не побоялся в интервью Пи-би-эс говорить об оккупации арабских земель. Понимаете, я говорил о захвате территорий, начавшемся с первых дней сионизма. Да. Чтобы у вас не было по этому поводу сомнений. Я говорил о грабеже, длящемся здесь уже более ста лет, а не только с шестьдесят седьмого года. В отличие от всяких там трусов, которые долдонят о Шестидневной войне как о корне всего зла, я осмелился выступить против всей нашей фальшивой историографии! Настоящему художнику смелость имманентна. После выступления на Пи-би-эс я повторил то же самое и в других интервью — радиостанциям, телевидению, газетам. Журналисты за мной гонялись… В популярной телепрограмме «Йом ришон» мне посвятили десять минут и после этого дали еще семь минут в диспуте с Мухаммедом Мухсином.

— Мухсин из Назарета? — удивился Омер Томер.

— Именно. По редкому стечению обстоятельств он опубликовал в это же время книгу об арабском крестьянине, согнанном нами со своей земли. И ситуация, и персонажи, конечно, разные. Да. Не нужно преувеличивать сходство. У него, например, сестру феллаха насилует группа израильских солдат перед тем, как убить ее и расчленить тело, в то время как у меня дочь крестьянина влюбляется в Коби, который в порыве неудержимого израильского мачоизма лишает ее невинности и потом обманывает себя, надеясь, что их любви есть место в нашем иудео-расистском обществе. Но вернемся к нашим делам. Все не так просто. Нужна смелость, как я уже сказал, а Меламед, что видно из сценария, был не совсем…

— Я думаю, нас объединяет общественная заинтересованность. И смелость. В точности как… — Томер остановился посреди фразы. Видимо, тучность мешала ему говорить и дышать одновременно, и это выражалось в скрипах и всхлипах, иногда прерывающих его речь, — как ты сказал. Гражданственность требует смелости. Мы мобилизованы на этот бой — кто в музеях, кто в университетах… — новый всхлип, а затем хрип, — кто в литературе, кто в кино. И тот, кто уклоняется, пусть ищет себе другую страну. Ему — да простятся мне эти слова — нет места среди нас.

— Чуткость — вот ключевое слово, — отметила Нурит и с силой всосала сигаретный дым. — И мне кажется, что как раз Меламед, камерный певец, который по природе своей должен быть особенно чувствительным, обязан был проявить чуткость в этом отношении.

Итамар посмотрел на дым, извергаемый ее ноздрями, и в его памяти возникла фотография других дымящих ноздрей, которую он видел на выставке в Нью-йоркском университете. Только сейчас — трудно поверить, но шестеренки Итамарова мозга вертелись медленно, — его озарило, что против него сидит знаменитая Норанит, нацелившая свою камеру на те части человеческого тела, которые до сих пор практически ускользали от внимания художников. «Ноздри» появились после «Мочек», «Мизинцев ног» и «Языков». «Почему изобразительное искусство с таким маниакальным упорством всегда было сосредоточено на глазах и руках? — не раз заявляла Норанит. — Разве другие части человеческого тела не могут столь же выразительно говорить о душе индивидуума?»

— Смотри, то, что Меламед говорил публично, остается на его совести. Что было, то было. Да. Я не знаю, почему он оправдывал государство, — продолжил Мурам свою мысль. — И я в общем-то согласен с Нурит, что такая эмоциональная бесчувственность и нравственная глухота непонятны в музыканте, певце. Бог ему судья. Не я. Проблема на самом деле не в Меламеде, а в твоем сценарии, который мы сейчас обсуждаем. Да. Если фильм удастся и выйдет на мировой экран, то в разных странах увидят, что знаменитый израильский певец публично защищал израильскую военщину, обвинял арабов, охаивал такого выдающегося лидера, как Арафат… Ведь он говорил, что Ближний Восток, якобы в противовес остальному миру, не подвержен изменениям! Вместо того чтобы попытаться укрепить согласие и гармонию, как это делает Нурит, он только сеял раздоры и искал воображаемых врагов.

От сигареты писателя почти ничего не осталось. Он с силой раздавил ее в пепельнице, выражая этим жестом, может быть, подсознательно, свое раздражение против Меламеда.

— Почему Гавриэлов не пришел? — спросил он вдруг со злостью. — Я же просил, чтобы на сей раз он был.

Итамар понял, что отсутствующий на заседании Гавриэлов — тот самый профессор, о котором говорили Рита и Мерав — глава их факультета. Завтра днем он встретится с Ритой и сможет узнать о нем побольше.

— Оба этих эпизода в фильме, где Меламед дает интервью о Ближнем Востоке, — вместе займут одну-две минуты, не более, — попытался Итамар сгладить проблему.

— Пойми, Шаулю Меламеду будет трудно занять подобающее место среди нас, если он продолжит в том же направлении. Он… — Омер Томер остановился. На этот раз его речь прервалась не из-за недостатка воздуха, а потому что все его внимание переключилось на некий предмет, лежащий перед ним на столе.

— Но он уже занял свое место в мире, — пробормотал Итамар.

Однако Томер его не слышал. Кураторов музеев — чем они хуже художников? — порой тоже озаряет вдохновение. Так же, как истинные творцы, они иногда внезапно впадают в транс и тогда окружающие перестают для них существовать. Именно это произошло с Омером Томером. В данный момент он полностью сосредоточился на пепельнице. Ни на кого не обращая внимания, он выхватил из кармана рубашки пинцет и с его помощью извлек из пепельницы смятый Мурамом окурок.