Идо Нетаньягу - Итамар К.

— Это его ты имела в виду, когда сказала, что ваша близость повлияла на твое суждение о его работе? Должен признаться, я никогда о нем не слышал, хотя, конечно, это ни о чем не говорит. Что он в конце концов опубликовал?

— В том-то и дело, что ничего! Это явный признак неверия в себя. И если он сам в себя не верил, то как он хотел, чтобы я поверила в него и его творчество?

Итамар наморщил лоб, пытаясь понять ее логику.

— Наши отношения постепенно угасали. Чем больше он возился с рукописью, редактировал и улучшал, тем больше охладевала моя любовь. «Еще не готово», — говорил он вновь и вновь. Ты понимаешь, роман был написан еще за два года до того, как мы познакомились, и он осмеливался говорить мне, что еще не закончил! Я не знаю, продолжает ли он сейчас писать, может, вообще лучше, чтобы он… Впрочем, мне все равно. Но ты понимаешь, что с нами в конце концов произошло?

Она взяла у Итамара стакан вина, который он поместил себе на живот, поставила его на книжную полку и снова обняла его. Когда они наконец оторвались друг от друга, уже совсем стемнело. Стало чуть прохладнее. Они подобрали упавшее на пол одеяло и накрылись. Рита лежала на боку, ее голова покоилась на плече Итамара, пальцы перебирали черные волосы на его груди.

— Когда тебя потянуло ко мне?

— С первого момента или, по крайней мере, с первых минут.

— И что во мне тебя привлекло?

— Что? Не знаю. Все. Трудно определить. Но я уже сказал: никогда я не испытывал такой тяги ни к одной женщине. Я и сам точно не знаю, что со мной происходит.

— Итамар, ты обязан сделать этот фильм. Это будет потрясающая картина. Только нужно быть очень скрупулезным в отношении музыки. Музыка будет чудной! Я уже слышу, слышу, как Меламед поет «Летом» Шуберта.

— Рита, я думаю, что уже влюблен в тебя.

— Не уподобляйся мальчишке, который влюбляется в первую женщину, с которой спит. Не говори таких вещей, прежде чем не продумал их до конца.

— Хорошо, буду молчать. Не произнесу больше ни слова, — и он шутливо сжал свои губы пальцами.

— Не обижайся, — сказала она и осторожно убрала его руку, целуя каждый палец. — Я только не хочу, чтобы ты с легкостью говорил такие вещи. И вообще, сколько времени мы знакомы? Не может быть, чтобы ты успел меня полюбить. Так не бывает. И в моем возрасте. Подумать только, что я так… В любом случае это было прекрасно, просто прекрасно. Особенно во второй раз. Знаешь, я представляла себе музыку, которая будет звучать в твоем фильме, я прямо слышала ее, видела тебя играющим на скрипке. Я хочу слышать, как ты играешь, ужасно хочу.

— Еще услышишь. У нас еще будет много возможностей. Но я боюсь, что ты разочаруешься. Поверь мне — сейчас это совсем не то, совсем не так, как я мог бы играть.

— Мне все равно. Я ужасно хочу видеть тебя со скрипкой. Просто так. Видеть, как ты держишь инструмент, смычок, видеть твое лицо, когда ты играешь. Как много можно узнать о человеке только по его игре! Это возбуждает во мне такое сильное желание… Ах, сколько у тебя талантов! Ты обязан создать этот фильм. Без фильма у тебя ничего нет.

— Это правда. Ведь что такое сценарий? Сценарий сам по себе ничего не стоит. Он только строительный материал. Пока я не сделал картину, меня как бы нет. Но я могу, я убежден! Здесь, в голове уже все сложилось, и я знаю, я просто-напросто знаю, что все получится отлично.

— Ты обязан продолжать. Сделай то, что они требуют. Я, кстати, даже не знаю, что эта академия от тебя хочет. Что от этого изменится? Иди к Норанит и сними ее дурацкий фильм. Что это меняет? Главное, ты поставишь «Lieder».

Они замолчали.

— Поиграй мне, пожалуйста.

— Сейчас?

— Почему бы и нет? — настойчиво сказала она и подняла на него глаза. — Пожалуйста.

Итамар встал с кровати, а закутанная в одеяло Рита устроилась поудобнее.

— Нет, оставайся голым, — приказала она, увидев, что Итамар засовывает правую ногу в брючину.

— Я не могу так играть. Ни разу в жизни не играл голым.

— Ну и что? Представь, что мы одни на природе, как будто между нами нет никаких перегородок, как будто…

И он играл ей — как стоял, нагой — сонату Бартока для скрипки соло. Рита время от времени закрывала глаза, поглаживала свое тело, замирала и постанывала. Под конец она встала с кровати и подошла к нему.

— Продолжай играть, — сказала она и начала ласкать его, переводя взгляд со скрипки на книги, на листы рукописи. Но Итамар не мог больше. Он отложил скрипку и, несмотря на Ритины просьбы продолжать, потянул ее в постель.

Сидя на оранжевом пластмассовом стуле в коридоре академии, Итамар ждал, когда его пригласят на заседание. Удивительно, но он еще ничего не решил со сценарием. Впрочем, удивляться было нечему, так как с момента встречи с Ритой все его мысли были заняты ею. Он обедал и ужинал с ней, предавался любви и в фантазиях, и в действительности, ходил с ней на концерты. Тем не менее будущий фильм не давал о себе забыть. Накануне ночью Итамар рассказал Рите о предстоящей второй встрече с членами комиссии.

— Это все, чего они от тебя хотят? — с удивлением спросила Рита после того, как он объяснил суть требований комиссии. — Почему бы тебе не согласиться? Это так важно?

— Не знаю. Может, и не очень. Я только думаю, что сказал бы Меламед о такой попытке… По сути дела, о попытке скрыть его убеждения. А они у него были совершенно твердые в определенных вопросах, он не стал бы уклоняться. Он смотрел на жизнь без розовых очков. Это заметно даже по его манере исполнения, как, например, он выделял слова Екклесиаста в песнях Брамса.

— И когда точно это произойдет?

— Что?

— Когда Меламед явится и выскажет тебе свое мнение?

— Ужасно смешно.

— Конечно, смешно. Ты не понимаешь, что это абсурд?

— Да, он умер, но я не могу не считаться с его реакцией — пусть и воображаемой — на то, что я делаю. Все время, пока я писал сценарий, он являлся в моем воображении, что-то одобрял, что-то отрицал, реагировал на каждую мою сцену или фразу.

— Что скажет Меламед… Какая странная мысль. Следуя твоей логике, мы в конце концов должны будем спросить Меламеда, как он относится к самой идее фильма. Ты уверен, что он хотел бы увидеть себя на экране?

— Знаешь, он не был чересчур скромным. Конечно, он никогда не относился к тем, кто старается попасть в каждую газету, однако же знал себе цену и хотел, чтобы весь мир признал это. Я не сомневаюсь, что он был бы рад появлению фильма. Но только честного. Лживая картина, воплотившая лишь буйную фантазию страдальца-режиссера, возмутила бы его.

— Но Меламед умер, и в любом случае та интерпретация, которую ты даешь его жизни, — твоя интерпретация, а не его. Меламед не имеет к этому никакого касательства. Все, что он сделал, уже не принадлежит ему.