Виктор Левашов - Выбор жанра

У фазы «ад» нет никакой психологии, одна физиология. Ничего не болит. Болит все. Мозги ссохлись. В рот словно бы запихнули ежа. Время остановилось. Лежать не можешь. Сидеть не можешь. Ходить не можешь. В зеркало лучше не смотреть: сине-зеленая водоросль. И не завопишь: Господи, за что?! За то. ]В голове крутится:

Опасный стишок.

Вот странно. Если человека даже в раннем детстве укусила собака, он будет остерегаться собак всю жизнь. Если ребенком сунул пальцы в розетку, даже телевизор со статическим электричеством будет включать с опаской. Почему же ничего не остается в памяти о мучениях ада, не сравнимых ни с собачьим укусом, ни с ударом тока? Что это за оплошка природы? Или не оплошка, а умысел? В чем его смысл?

Почему-то в первый, самый страшный день в доме всегда никого нет. Ты один бродишь, как лунатик. Для начала исследуешь аптечку. Корвалол? Отлично. Вытряхиваешь весь пузырек в стакан, разбавляешь водой, глотаешь мутную смесь. Немного отпустило. Ненадолго. Что там еще? Валокардин? Хорошо. Настойка валерианы? На спирту? Годится. Но все кончается. И ноги сами приводят тебя к туалетному столику жены.

Когда-то давно мы что-то отмечали на даче одного сценариста на Пахре. Наотмечались. Утром сценариста (его звали Роман) колотило с похмелья. Он был постарше нас и гораздо дальше продвинулся в этой области жизни. Его жена, Фатима, в рюмашке решительно отказала. Роман ушел в ванную и подозрительно затих. Фатима начала проявлять беспокойство. Постучала в дверь. Муж не отвечал. Вдруг она закричала в ужасе: «Рома! Нет!» Поздно. Роман вышел из ванной, благоухая сложным ароматом «Шанели номер пять», «Коти» и еще каких-то французских духов. Всего рублей на восемьсот. Эту историю мы потом долго вспоминали со смехом. Но чему посмеешься, тому и поплачешь.

И вот я стою в спальне и перебираю духи. Духов много. Но все они не с притертыми пробками, а с пульверизаторами, завальцованными во флаконы. Снять не получается. Развальцевать даже не пытаюсь — не моими ручонками. Приходить пшикать в стакан с водой. Пшикаю долго, но во флаконе не убывает. Наконец, пью. Никакого эффекта.

Об алкоголиках написано не так уж мало. Но в основном — о социальных последствиях. Еще в советские времена вышла повесть Виля Липатова «Серая мышь». Если не считать непревзойденные «Москва — Петушки», лучшее, пожалуй, на эту тему. Написано с глубоким знанием предмета. Все его герои показаны как бы со стороны. А мне давно хотелось описать, что чувствует этот бедолага, каково ему изнутри. Собственно, это я сейчас и делаю. Но уже вижу, что задача не имеет решения. Физиология не предмет литературы. Она предмет медицины. Поэтому пропущу первый, самый тяжелый день ада, второй чуть легче, третий еще легче.

И вот, примерно через неделю, в окно врывается оглушительное чириканье воробьев, ты видишь, что снега уже почти нет, набухли почки у вербы, а с сосны тебе весело кричит ворона: «Блядь! Блядь! Блядь!»

Ты словно заново родился. Так оно, пожалуй, и есть. Блестишь, как пятак, очищенный в кислоте. Восхитительно пахнет кофе, голова слегка кружится от первой утренней сигареты, а на экране компьютера ждет продолжения совершенно гениальная фраза: «Погода зависит от настроения народа».

Дождалась:

«Ранней весной 1999 года, за двенадцать месяцев до выборов нового президента России, смутно было в Москве. Безветренными ночами падал туман, утреннее солнце тлело в нем угольком, освещая черные хмурые толпы на остановках. И казалось, что правительственные кортежи проносятся по Кутузовскому проспекту и Новому Арбату с такой скоростью только лишь для того, чтобы побыстрей миновать насыщенные враждебностью пространства московских улиц и доставить пассажиров под надежное укрытие кремлевских стен…»

Почему я назвал эти заметки литературной быличкой? Да, этому искушению подвержены все россияне (за иностранцев не скажу, не знаю) без различия образования, профессии, национальности и даже пола. Но рабочий человек все-таки подвержен меньше, нужда заставляет его с утра вставать и идти ковать чего-то железного. А литератор сам себе хозяин. Хочу — выпью с утрянки, не хочу — все равно выпью, через не хочу. Ну а когда впал в запой, уже не имеет значения, кто ты. Человек вообще. Обыкновенный. Вульгариус.

Что и роднит русского интеллигента с русским народом.

Никогда не пробовали написать некролог о себе? Душещипательное, доложу я вам, занятие. В варианте «Он был» суммируются крохи добра, которое ты принес в мир. Если принес. Люди, которым будет тебя не хватать. Если такие люди есть. Дело, которое останется после тебя. Если такое дело было.

В варианте «Я был» некролог превращается в исповедь.

Моему поколению, родившемуся перед войной, неслыханно, сказочно повезло. Все беды века обрушились на наших матерей и отцов. Мы явились в мир после грозы, на пепелище. Перепало, конечно, и нам, но какие это мелочи по сравнению с тем, что выпало на долю родителей.

Война. Подвал в местечке Затишье под Нальчиком, куда нас с матерью занесла эвакуация. Дня три снаружи бухает. Потом стихает. Дверь наверху со скрипом открывается, появляются сначала начищенные хромовые сапоги, потом черный кожаный реглан, а потом и весь немецкий офицер. На хорошем русском он говорит: «Господа, для вас война окончена!» Вот и вся война для меня. Это уже потом узнал, как поредел мой род.

Послевоенная голодуха. Белый хлеб на Кубани — безвкусный, кукурузный. Когда вдруг появился серый, с пшеницей, вот радости-то было. Вот и вся голодуха. Быстро забылось, а для матери врезалось в память навечно. Призрак голода преследовал ее всю жизнь. Если был выбор, ехать на троллейбусе или в трамвае, она будет час мерзнуть на остановке в ожидании трамвая, потому что троллейбус четыре копейки, а трамвай три.

Борьба с космополитизмом, дело врачей, смерть Сталина — все прошло стороной, мимо. История настигала нас задним числом. Как если бы мы прошли по заминированному лесу (как было однажды на Карельском перешейке), и только потом узнали об этом. Даже о том, какие страсти бурлили в ленинградской «техноложке» вокруг стенгазеты «Культура», я прочитал только десятилетия спустя в романах Наймана и Бобышева. А ведь ходил по этому коридору и даже видел эту стенгазету, но никак не отреагировал на нее, не впустил в сознание. Ведь столько было гораздо более интересных занятий — танцы в клубе фабрики «Большевичка» на Обводном канале, то да се. Голоснул на собрании за исключение этих ребят из комсомола и сразу думать забыл. И только позже, в бессонницу, вспоминал об этом с чувством стыда. Не за то, что бездумно поучаствовал в подавлении слабых ростков свободомыслия, а за то, что упустил возможность выйти из роли стороннего наблюдателя событий, при сем присутствующего.