Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Ближе к ночи пришел Большой.

– Эдик, приходил Соскин.

– Кто это?

– Помнишь, ты рассказывал, как Нуртасей приходил к тебе с каким-то соседом Сашей?

Большой наморщил лоб.

– Да, да. Мне он сразу не понравился.

– Он говорит, что был с Нуртасом все эти дни. И в тот день ушел с квартиры Меченого в час или в два.

– Может быть. Ты мне скажи: где Доктор?

– Не знаю.

– Что он делает? – Большой стучал пальцами по столу. – Про

Искандера что знаешь?

– Сидит.

Водка помогала плохо. И пьяному, и трезвому снился Шеф. Он лежал с запрокинутой навзничь головой в огороженном штакетником, палисаднике, у заброшенного домика, в густой траве. Лежал с пустыми глазницами и еле слышно разговаривал со мной. Разобрал только одну фразу: "Вот видишь…".

Пью без перерыва вторую неделю подряд. Пустые глазницы Шефа преследуют и наяву.

Летний дождь…

Приходила мать Кеши Сапаргалиева. Шеф говорил про нее: "Тетя

Фатиха добрая". Сам Кеша не пришел. Твой уход указывает на твое истинное местоположение. Опять же, если бы папа был здоров, возможно все и не так выглядело бы. Хотя как знать. К примеру, старший товарищ отца – Г.М. прислал к маме вместо себя жену. Пришел и Джубан

Мулдагалиев. Так бы может быть и не пришел, но несколько дней назад

Мулдагалиев стал первым секретарем Союза писателей Казахстана.

Положение обязывало. Я излишне придирчив к людям.

Маме, и уж тем более, мне, они ничем не обязаны.

Матушка не может сосредоточиться на главном, помешалась на

Сайтхужинове.

– Джубан, ты депутат Союза… Помоги наказать милицию.

Мулдагалиев обнял маму.

– Шакен, обязательно помогу.

Вчера матушка была прокуратуре. Ее признали потерпевшей.

Следователь Рыбина квалифицировала убийство по статье 88, часть третья – "Убийство с особой жестокостью". Зашла мама и к прокурору района. Он нахамил и выгнал ее из кабинета.

Большой говорит, что Бисембаев был не один.

– Он трус, – сказал Большой. – Один бы он ни за что не полез.

Трус не трус, но он же начал с того, что ударил несколько раз газовым ключом сзади. Для этого не обязательно надо быть еще с кем-то. Следы борьбы, как говорил Иоська Ким, указывают на то, что

Шеф и после ударов по затылку бился за жизнь. В какой- то момент силы покинули его и он… прекратил сопротивляться. Я не мог отделаться от воспоминания о разговоре с Большим в тот день, когда он предложил мне поискать Шефа, а я, тогда про себя послав брата в задницу, ответил: "Да ну его…". Похоже на то, что сказал я как раз в тот момент, когда Шеф дрался за жизнь.

Пройдет еще семнадцать лет, прежде, чем я получу небольшое представление о силе власти бессознательного и пойму, почему мне не давали покоя воспоминания и о порванной мной рубашке Шефа, и о брошенных в суете злобы неосторожных фразах.

– Эдик, удастся нам добиться расстрела для Бисембаева? – спросил я.

– Что ты?! – замотал головой Большой. – Нуртас не работал.

– Какое имеет отношение к делу, работал он или не работал?

– Прямое! Личность потерпевшего для суда имеет решающее значение.

Был бы Нуртасик непьющий, образцовый работяга с Доски почета, так и разговора нет. Можно было бы поднять шум, писать письма от общественности, тогда суд с удовольствием приговорил бы к вышке

Бисембаева.

– Но у Бисембаева три судимости. Это разве не играет роли?

– Роль играет. Но, помяни мое слово, дадут ему лет семь – десять.

Никак не больше.

… От жизни перемен

Джона перевели с Каблукова на Сейфуллина. Я отнес ему и Ситке передачу, оставив ее у буфетчицы третьего отделения на проходной.

Возвращался по Курмангазы, и, не доходя опорного пункта, увидел

Соскина. Он шел через двор сверху с тремя мужиками и смеялся. Шли они от Меченого. Соскин не мог не видеть меня, но сделал вид, что не заметил.

Компьютер и загадка Леонардо

Меня вызвал помощник прокурора Советского района. С Анатолием

Крайненко заочно знаком с 72 -го года.Той зимой Кенжик проходил практику в прокуратуре и я, поджидая его, читал в коридоре стенгазету. На трех машинописных листах в газете начало статьи о следователе Забрянском. Следователя перевели в Генеральную прокуратуру страны, по следам назначения коллеги Крайненко писал о

Забрянском так, как не принято писать в газетах, даже в стенных, о прокурорских работниках. Для Крайненко Забрянский послужил поводом для вброса суждений о людях, о жизни. Писал он, в частности, и такие слова: "Человечество подразделяется на две категории – людей аналитического ума и синтетического… Первых, – абсолютное большинство, вторых, – считанные единицы. Примеры людей синтетического ума – Леонардо да Винчи, Лев Толстой, Ленин…".

Я поинтересовался у Кенжика: "Кто этот Крайненко?".

– Оригинал. Сорок лет, не женат, живет один.

Высокий светловолосый Крайненко не выглядел чудаком. Скорее, наоборот.

– Я пригласил вас по жалобе вашей матери в прокуратуру республики.

– Маму и меня возмущают отношение следователя Рыбиной и прокурора района Мухамеджанова к личности моего брата. В частности, подбор свидетелей преступления.

– Это дело следствия, – сказал Крайненко. – Меня же интересуют действия милиции.

Вот ваша мать в жалобе пишет, что…

– Было такое. Сайтхужинов и другие оперативники нанесли нам моральную травму.

– Совершенно верно.

– Вы что всерьез полагаете, что за засаду они понесут наказание?

– Понесут, – сказал помощник прокурора. – В любом случае я буду добиваться для них строгого наказания.

– Посмотрим.

Мульмуки надык,

Мульмуккик…

Если и на работе не убежишь от себя, то дома уж точно. На работе люди и, по крайней мере, там, за общением, хоть на время, но забываешь о том, что неотрывно ходит за тобой в родных стенах.

Каспаков продолжал гудеть трансформатором постоянного тока. В мое отсутствие его успели вывести из партбюро. Те, кому доводилось встречаться с ним в коридорах института, говорили: "Жаркен превратился в тень".

Новому секретарю партбюро Темиру Ахмерову мало одной жертвы.

Следующим к расправе у него намечен Кул Аленов. За что он невзлюбил

Аленова понять трудно. Кул в рабочее время не пьет, беспартийный, да и мужик такой, про которых говорят: "Где сядешь, там и слезешь", но от нападок парторга и у него портилось настроение.

– Дэн у меня допрыгается, – говорил Аленов.

– Что ты можешь ему сделать? – вопрошал Руфа.

В том-то и дело, что ничего. Меня давно не удивляло то, как, пуще смерти друг друга ненавидящие институтские сотрудники при встрече делали вид, что между ними ничего не происходит, здоровались, улыбались, прощались с пожеланиями всех благ. "Самая лучшая политика, – говорил Ленин, – принципиальная политика".Темир Ахмеров в полном согласии с ленинскими словами сокрушал двуликую благостность институтского спокойствия. Если кого ненавидел, то с тем не здоровался, буравил тяжелым взглядом и при случае чувствительно теребил.