Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека

Это был царский подарок!

Поездка в Чернятино памятна нам обоим еще и тем солдатским обедом, которым я попытался накормить жену. В самом деле, чем ей было питаться? Общедоступной столовой в гарнизоне не было. Взяв у ребят дюралевый солдатский котелок, я побежал на пищеблок и попросил у повара на раздаче:

– Слышь, земеля, ко мне жена приехала – хочу показать, как нас кормят…

И "земеля" от души наполнил котелок густой перловой кашей с тройной порцией жирной-прежирной свинины: пусть, мол, ест да знает наших!

Но даже и попробовать чуть-чуть от этого адского варева она не смогла.

Эти записки я пишу без четкого плана, ведомый лишь услужливой памятью, и каждую главу читаю вслух первому своему критику – жене.

Выслушав предыдущую главу, она сказала:

– Во всей твоей повести эта глава – самая слабая. Непонятно, зачем я ехала в такую даль, чем был для тебя мой приезд. Почему он стал для нас обоих таким важным событием. Можно подумать, что служба в армии была для тебя сплошным удовольствием: ах, какие все вокруг тебя были симпатичные, внимательные и добрые, как шли тебе навстречу, как славно и удобно тебе жилось и служилось… Это никуда не годится. Выбрось меня совсем из этой книжки.

Наверное, она права. Но я ленив и сентиментален. Переделывать ничего не хочу, а жену выбросить – жаль. Она этого, право, не заслужила. Да, я не написал, зачем она приехала, но разве это и без того не ясно? Да ведь мы молодые были, любили друг друга, а она меня еще и по-женски жалела. Услыхав от меня, что тоскую по жареным блюдам, взяла у хозяев гигантскую – ей-Богу, человек на десять – сковородку и нажарила мне картошки, так что и до сих пор удивляюсь: как сумел все съесть в один присест? В другой раз приготовила яичницу из десяти яиц – я и это умял за милую душу. Так вот для чего отправилась через всю страну в десятидневное путешествие на поезде?!

– Ну, да, в том числе и для этого…

Однако на критику надо ответить делом. Соберу-ка я задним числом в этой очередной главе разные неприятности, трудности да испытания.

Главное из них – одиночество. Парадоксально, но факт: именно в обстановке казармы и строя, когда и минуты не выдается побыть одному, ощущение оторванности от людей, собственной заброшенности, забытости ощущаешь с незнакомой ранее силой и болью.

От гарнизона в сторону села Чернятино и далее на Покровку уходит дорога. Бывало, глядишь на нее с тоской, и в голову лезут мысли о том, что если все идти да идти по этому убитому шинами гравию, то через месяц или два притопаешь в Хабаровск. А там – по великой транссибирской магистрали – все на запад, на запад… Глядишь – через год-полтора и дотащишься до родных мест. А если еще и в поезд сесть? Ведь совсем быстро можно доехать… Как на краю пропасти или с высокого этажа всегда тянет вниз, в бездну, – так и молодому солдату все лезут в голову мысли от побеге. И знаешь ведь, что не убежишь, но не думать об этом – не получается, как не удавалось богачу в сказке о Ходже Насреддине не думать про обезьяну.

На этой дороге весной или в начале лета 1955 года выстроилась колонна отслуживших свой армейский срок американских

"Студебеккеров", "демобилизованных" из всех четырех воинских частей нашего гарнизона, – десятки машин! Медленно и величественно одна за другой потянулись они в сторону Покровки, а дальше – на станцию железной дороги, где их погрузили на платформы и повезли в срединные степные районы страны: начиналось освоение целинных и залежных земель, нужен был автотранспорт для вывоза первого урожая… В поразительно короткий срок, буквально за несколько дней эти полученные в войну по ленд-лизу автомобили были заменены отечественными новенькими ЗИСами и ГАЗами… В те времена советское государство еще не исчерпало своего могучего ресурса и могло себе позволить столь впечатляющие пертурбации. Но мы не знали еще, куда направят старую нашу технику, и я с тоской смотрел на эту мощную колонну, потому что она устремилась долой из этого скучного, распостылого гарнизона в ту сторону, куда рвалась и моя душа.

Безысходная тоска оторванного от родимых мест рекрута – излюбленная тема русской фольклорной лирики. Вспомним старинную песню:

Среди долины ровныя,

На гладкой высоте,

Цветет-растет высокий дуб

В могучей красоте.

Высокий дуб, развесистый,

Один у всех в глазах,

Стоит, стоит, бедняжечка,

Как рекрут на часах.

Ах, скучно одинокому

И дереву расти.

Ах, скучно-грустно молодцу

Без милой жизнь вести.

Ни роду нет, ни племени

В чужой мне стороне.

Не ластится любезная

Подруженька ко мне.

Возьмите вы все золото,

Все почести назад –

Мне родину, мне милую,

Мне милой дайте взгляд!

Сколько раз вспоминалась мне эта трогательная, жалобная песня.

Особенно в томительные часы на одиноком посту где-нибудь возле дальних складов, под равнодушными звездами, под пекучим ли солнцем, на пронзительном ветру или на лютом морозе.

Климат Приморья – тяжелый, изматывающий, муссонный. Зима – малоснежная, сухая, морозы в январе могут достигать и сорока градусов, но даже 25-градусные переносятся труднее, чем в Сибири, где очень часто ветра подолгу не бывает вовсе. Поэтому прославленные своей морозостойкостью сибиряки у нас страдали от холода сильнее, чем привычные к равнинным ветрам украинцы и русские. Бывало, во время коротких перерывов в занятиях никто так, как именно сибиряки, не спешил заскочить в казарму погреться. Но не очень-то это удавалось под сводами, где зимой в спальном помещении температура никогда, даже при растопленных печах, не бывала выше 12-ти градусов.

И вот типичная картина: к печке, кто – спиной, кто – грудью, прислонились несколько солдат, расставив руки, как будто распятые, вжимаясь в теплую стенку. Как правило, это сибиряки! "Сибиряк без печки не живет!" – такова одна из самых употребительных в армии пословиц.

Дрожь, бывало, бьет целый день – от нее не спасешься, и единственный способ борьбы с холодом – движение. Я, правда, открыл еще один источник сохранения тепла: живительную силу горячего чая.

Опытным путем обнаружил: если утром, во время завтрака, напился чаю, насколько возможно, близкого к температуре кипятка – потом целый день будешь мерзнуть гораздо меньше, чем после чая едва-едва тепленького… Так же и на ночь, после ужина: добудешь чай горячий – не закоченеешь во сне. Поэтому я не ленился бегать со своей кружкой по огромной столовой в поисках только что наполненного, не успевшего остыть чайника.

Множество занятий проходило на улице, под открытым небом.

Особенно донимала нас всех строевая подготовка. Мороз, сумасшедший ветер, дующий всегда в одном и том же направлении: летом – со стороны океана, зимой – с гор Китая. А командир, иной раз по долгу службы, а то и от собственной властолюбивой вредности, медлит с командой "Опустить клапана!" (то есть наушники шапки-ушанки из искусственного "рыбьего" меха), – но и ладошкой не прикроешь замерзшие уши, щеки, нос, и не отвернешься от злого ветра – стой и терпи: "Строй – святое место для солдата!"