Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека

Манеску был моим ровесником, но на неудачный роман с еврейкой

Полиной извел массу времени и в свои 25 лет считал себя перестарком.

Заметив это, ребята во взводе над ним подтрунивали: пугали, будто он лысеет, и бедняга, приняв страшилки всерьез, бросался рассматривать свой коротко остриженный "ежик" в маленькое карманное зеркальце, которое всегда носил с собой; рассмотреть в него свою голову было невозможно, а большого зеркала ни в одной казарме не было. Еще на него напускали страху байками, будто старенький и редко включаемый локатор, при котором он был оператором, снижает мужскую потенцию, – по-моему, он и в это верил…

С некоторых пор Манеску занялся постановкой молдавских танцев в полковой художественной самодеятельности. Думаю, что и этим он старался заработать себе отпуск.

И вот однажды прибывший с машиной офицер привез-таки хорошую новость, но не мне, а Михаилу, который с этой же машиной (каким-то образом место в ней нашлось) вернулся в полк, чтобы оформить разрешенный ему отпуск и ехать в Черновцы. Как лучшие друзья, обнялись мы и расцеловались, обещая не забывать друг друга. Я выполнил это уговор…

В Голенках мне так и не удалось дождаться заветной вести.

Командировка окончилась, за нами прислали машину. На остаток денег мы, отмечая последний день свободы, все хорошо напились. Мирный и дружелюбный одессит Витька Пасальский в пьяном виде оказался сущим чертом: всю дорогу (а это, кажется, больше часу или двух) он что-то орал и все порывался стащить с каждого шапку, чтобы выбросить ее на ходу из машины. Мы с трудом его успокаивали – и приехали поздно вечером жутко усталые.

Сгрузившись, вошел я в казарму, и еще в коридоре кто-то из штабных писарей мне сказал:

– Рахлин, поздравляю: ты уже младший лейтенант! В штаб сегодня пришел приказ: на тебя и на Оленченко.

Сообщение писаря надо было проверить: не разыграл ли он меня? И я тут же поспешил в артмастерскую, где по-прежнему стояла койка Ивана.

Он сидел на этой койке и прикреплял золотые погоны "микромайора" к новенькой солдатской гимнастерке. Значит, шутки в сторону: едем домой!

На другое утро мы уже спозаранку были в штабе. Нас поздравляли, стали оформлять документы. Зампострой полка, маленький подполковник

Русин -тот, который кричал высоким бабьим голосом: "Сгною на гауптвахте!", путал меня с Манеску и кричал нам (да и вообще каждому чернобородому): "Пять минут- побриться – доложить!", теперь разговаривал с нами просительно, уговаривал не напиться на радостях, не принести в полк лишнее ЧП…

У меня, разумеется, тоже была отложена загодя новенькая гимнастерка, и золотые погоны, пренебрегая суеверными опасениями, я припас давно, еще до командировки. Так что тут же их пристегнул, перепоясался ремнем с портупеей – и сразу приобрел довольно бравый офицерский вид. Не надевая шинель (она все-таки была у меня солдатская), пошел по гарнизону, с удовольствием отвечая на приветствия полковых старшин и сержантов, первыми отдававших мне честь, а ведь еще вчера каждый из них мог мне устроить (а иногда и устраивали) крупную неприятность за то, что я как-нибудь не так мимо него прошел…

Какую власть имеет над человеком ощущение власти! Какое это бешеное, иррациональное, низкое чувство! Спасибо судьбе за то, что она не слишком часто искушала меня этим соблазном. Но некоторые эпизоды показали, что и я податлив на него. Как-то раз на сборе радиотелеграфистов, уже на втором году службы, один из сержантов приказал мне обучить поворотам в строю первогодка Кузьменко. У меня со строевой подготовкой проблем не было. А этот мешковатый "фазан"

(один из тех, кто осенью попадет в дорожную катастрофу, будет искалечен, комиссован и демобилизован) не умел как следует поворачиваться по команде. И я ревностно принялся за дело: стал покрикивать на вверенного мне товарища: "Равняйсь!" (а на кого бы, собственно?!), "Смирно!", "Кру-гом!"… Я вошел в раж и орал вдохновенно:

– Нале-… Отставить: напра- во! На месте шагом – марш! Левое плечо вперед! (И так далее).

В какой-то из моментов Кузьменко, оказавшись со мною лицом к лицу, вдруг тихо и спокойно сказал:

– Слышь, Рахлин, ну чего ты вы..ываешься? Ты ж такой же солдат, как и я!

Мне стало стыдно, я вдруг посмотрел на себя со стороны – и вынужден был сам себе признаться, что поддалсяискушению власти, мелкому чувству собственного мнимого превосходства. Засмеявшись сам над собой, я вытащил махру, и мы скрутили самокрутки. Покурили – и разошлись.

Но вот ведь какое живучее это чувство властолюбия: теперь, с получением права на золотые погоны, мне приятна была мнимая моя значительность: шутка ли, старшины-крупоеды, "эс-эс" (сверхсрочники) мне первыми козыряют!

Любопытна история моей шинели. У солдатской и офицерской шинели совершенно разный покрой: офицерская – двубортная, на пуговицах, с отворотами-лацканами, солдатская же – однобортная, на крючках.

Различаются они, конечно, и по материалу: солдатская – "серая, суконная", как поется в песне, причем сукно – грубое, толстое, офицерская же делается из ткани гораздо более эластичной…Рядовому солдату достать шинель офицерскую было просто немыслимо: она и стоила дорого, да ведь и не продавалась, а выдавалась, притом лишь кадровым офицерам в соответствии с нормами вещевого довольствия и каждому из них самому была нужна. Кто ж тебе отдаст свою новую вещь?

А старую, затерханную, и сам не наденешь… Но свои солдатские шинели многие перед демобилизацией берегли, носили, главным образом, бушлат, а сэкономленную таким образом шинелку перешивали под офицерский фасон. Сделать это было чрезвычайно трудно, точнее – просто невозможно, и ее просто подгоняли под образец курсантской, то есть делали сзади в нижней части разрез и пришивали там несколько форменных блестящих пуговок. Кроме того, подставляли картонные плечики, благодаря чему она лучше сидела, делая фигуру более стройной. Я на это пока не решался: сам не умел, а доверить портняжью работу было некому. Но штаны мне кто-то перешил – уж очень солдатские шаровары были некрасивы, перед демобилизацией их было принято "облагораживать". Шинель же у меня неожиданно и срочно отобрал майор Емельянов.

Произошло ЧП: демобилизовавшийся накануне ефрейтор Вася Момот (мы его называли – "Васылько": по известной и чудесной народной песне

"Поза лугом зэлэнэньким… Там Васылько сино косыть…") – был задержан патрулем где-то на сборном пункте демобилизованных – за грубое нарушение формы одежды. Васылько как раз и перешил свою шинель неподобающим образом, сделав неуставной разрез сзади и пришив там пуговички. Армейским законникам это показалось недопустимой вольностью, и нашему самому старательному и дисциплинированному солдату заявили, что в эшелон его не пустят, а посадят на "губу".