Андрей Голяк - Ничего, кроме настоящего

– Толстый, наливай!

– За рок-н-ролл!

That's all right, my mama!

That's all right!

– Всё офигенно, мама! Праздник буяет! Всё ништяк!

– Мальчишки, а за любовь!

– За любовь! Поехали!

– Давай блюзец закатаем!

Народец притих, давая место блюзу. В полной тишине я провел тему и вступил субтоном:

Пусть свет от лампы во тьме струится,

И золотистой тенью вокруг ложится,

Пусть у деревьев умолкнут листья

И стихнет ветер там за окном.

Блюз хромая, шагал по жёлтой полутьме, похлопывая нас дружески по плечам, спотыкаясь о нечёткую рифму стиха. Словно старый знакомый, он уверенно стучался в наши души, и мы впускали его в себя. Палыч соорудил из кружек, стаканов и мисок ударную установку и подыгрывал мне ложками. Остальные подпевали, выстукивая ладонями шаффл11 и притопывая ногами.

И тогда мы разбудим мелодии старого дома,

Пусть играет, словно старый слепой музыкант!

Нас мягко несла на себе волна кача12. Прикрыв глаза, я лупил по струнам, Палыч вторил мне. Мы дома!

Кода тёплой рукой накрыла нас. Я взял последний аккорд и прижал струны рукой. Мы немного по молчали. Так бывает после долгого путешествия, когда все собрались у огня, есть что сказать друг другу и нужно лишь выдержать небольшую паузу.

Веселье вспыхнуло с новой силой. Мы с Палычем разделись до пояса, а барышни расписали нас косметическими карандашами, изобразив рисунки различной степени пристойности. Видончик у нас был ещё тот!

Папуасы во время брачных танцев! Вся толпень отплясывала под шаманское мумбо-юмбо, когда в дверь заглянула физиономия сторожа.

Увидев непривычное зрелище, бедняга протёр глаза, надеясь, что наваждение исчезнет. Но папуасы продолжали свои ритуальные пляски.

Человечек, крестясь, заковылял по коридору прочь.

Мы ещё долго оттягивались. Ели, пили, пели, плясали. Часов в пять утра вся шобла расползлась по номерам и завалилась спать.

С утра я был разбужен немелодичным рёвом:

Выйду на улицу да гляну на село,

Девки гуляют и мне весело!

Спать под эти вопли было совершенно невозможно и я выглянул в коридор, интересуясь, что же это за сволочь измывается над приличными людями. Там разгуливал Палыч в одних трусах и со следами ночных зарисовок на торсе. Он самозабвенно орал кусок всё той же песни, а так как дальше слов не знал, то без конца повторял те же две строчки:

Выйду на улицу, да гляну на село,

Девки гуляют, и мне весело!

Выйду на улицу, да гляну на село,

Девки гуляют, и мне весело!

Выйду на улицу, да гляну на село…

– Чтоб ты опух, сволочь! – с чувством сказал я, адресуясь к нарушителю моего отдыха. – Делать больше нечего?

– А что ещё делать? – искренне удивился мерзавец, как будто в лучших домах Ландона и Жмеринки это обыкновенное дело – орать поутру всякую похабель.

– Пойди и удавись, если не спится! – посоветовал я ему. – А нормальных людей тревожить не смей!

Пока мы препирались, людишки стали просыпаться. Причём, каждый старался пожелать Палычу что-нибудь эдакое… Но проклятый нарушитель спокойствия так и не признал себя виновным.

День прошёл в приятственном отдохновении от ночного загула. Мы слегка позавтракали, погуляли по лесу, малость подрыхли, а ближе к вечеру стали опять готовиться к гульбану.

– Просто богемная жизнь какая-то, – сокрушался Лешек. – Днём спим, ночью пьём. Я так не привык.

– Привыкай, чувак, – хлопал его по плечу Толстый, успевший к тому времени подхватить от меня и Палыча привычку вставлять всякие сленговые выражения в разговор.

Я заметил, что сленг – что-то вроде триппера. Он передаётся в тот момент, когда люди наслаждаются радостью человеческого общения.

Вскоре стало темнеть. Перед тем как загулять снова, было решено отрядить Толстого к кочегару с остатками огненной воды.

Предполагалось сунуть ему этот напиток в виде взятки, чтобы он хорошенько натопил на ночь.

– Ты же только всё сразу ему не отдавай. Налей граммов сто, а остальное дадим, когда батареи будут горячие, – напутствовал посланника Палыч.

– Да понял я, понял, – отмахивался Толстый.

И что вы думаете? Ушёл, подлец, и сгинул. Мы прождали его добрых два часа – и ни слуху, ни духу. Вконец разволновавшаяся Светка отрядила меня и Палыча в разведку.

С трудом прокладывая себе тропинку в сугробах, мы подошли к котельной и заглянули вовнутрь. Ни черта не видно! Тогда мы проскользнули в полуоткрытую дверь, которая не упорно не желала открываться полностью, упёршись в наметённый сугроб. Внутри царил полумрак. В открытой топке тлели угли. Кочегар дремал, примостившись на низенькой скамеечке и бессильно уронив голову на скрещенные руки.

А напротив него на колченогом стуле храпел Толстый. На столе стояла полупустая бутылка с чудо-напитком.

– Вот это да! – восхитился Палыч. – Набрались до бровей.

– Эй, дядя, подъём! – я потряс кочегара за плечо. – Топить будем?

Кочегар поднял голову и посмотрел на меня невидящими глазами.

– Топить, спрашиваю, будем? – настойчиво добивался я.

Честный труженик с трудом поднялся, взял в руки лопату, поднял ею порцию угля, и, размахнувшись, уверенно швырнул её мимо топки.

– Будет гореть, – пробормотал он и повалился на табуретку.

– Вот сволочь, – Палыч брезгливо потрогал спящий пролетариат носком сапога.

– Ладно, делать нечего, будим Толстого и идём в корпус. Может, сильно не выстынет за ночь?

Мы растолкали Толстого и предложили ему следовать за нами. Как и следовало ожидать, этот свин лыка не вязал. Убедившись, что без нашей помощи Толстый ходить просто не в состоянии, мы закинули его руки себе за шеи и поволокли сей ценный груз к корпусу.

– Как санитары, бля, в войну, – пыхтел Палыч.

– Сестра, до медсанбата! – запричитал я.

– Только Светке не говорите, что я там бухал, – бормотал Толстый, загребая снег ногами.

– А сама она ни за что не догадается, – с сарказмом отвечал ему

Палыч, – да ты хоть немного на ноги опирайся, пропойца хренов.

В конце концов, мы приволокли бренное тело Толстого в корпус и под причитания женского контингента сложили это добро на кровати.

– Дайте ему проспаться часа два, и будет как огурец, – сказал я.

Так мы и поступили. После того, как пришедший в себя Толстый смог снова стать в наши ряды, мы устроили вторую часть Марлезонского балета. В лирическом духе. Сидели тихонько, душевно, выпивали по чуть-чуть, играли в карты. Спать пошли рано. А с утра электричка увезла нас обратно в город к привычным напрягам, некайфам и прочей дребедени. Глядя в покрытое изморозью окно вагона, я подумал о том, что меня ожидает по возвращении, и вздохнул. Vanitas vanitatum13.

На этот раз всё – по-взрослому. Я понял это, пройдясь по сцене, оценив расставленный и скоммутированный аппарат и взяв первый аккорд на гитаре. Всё звучит именно так, как должно звучать.