Владимир Фомин - Белая ворона. Повесть моей матери

Видя неправильное поведение Володи (он никого не слушал и делал, что хотел), воспитатели, соседи, знакомые стали говорить, что Володя не сможет учиться в школе. Я и сама это видела, но няня говорила обратное – что он умнее всех, и будет учиться отлично.

Наконец, после очередной ссоры, когда она сказала своё обычное "уеду", я ответила твёрдо: "Уезжай и больше никогда не приезжай. С тобой он не сможет учиться в школе". Пришло время обучения в школе.

В школе дети с их безошибочным чутьём сразу заметили в Володе чужака, потому что, когда его дразнили и насмехались над ним, он не обижался, как другие, а улыбался и радовался вместе с обидчиками. Затем его стали бить, как бы играя, но он не отвечал ударом на удар, и тогда уже били до слёз. Но он упорно не хотел давать "сдачи", объясняя это тем, что от чужой боли его боль не уменьшится, отказывался от драк, видя в этом несуразицу, так как считал, что лучше перенести один удар, чем множество. Так он считал, да ещё хотел, чтобы и взрослые также считали и наводили справедливость. Но учителя отказывались разбираться в детских конфликтах: "Они все дерутся. Разве можно понять, кто здесь прав, кто виноват?" В отличие от других школьников Володе больше нравились уроки, а не перемены. Он не лазил по деревьям, не бегал по крышам сараев, как все мальчишки, но любил книги, музыку, размышления.

С первого сентября мы остались вдвоём с Вовой и с нашей общей бедой. Хотя ему без трёх месяцев было уже восемь лет, к школе он был не готов. Он не только не мог учиться, но даже ничего не мог. Одновременно с учёбой надо было начать прививать навыки, которые легко прививаются уже в три года: одеваться, обуваться, пользоваться носовым платком, вытирать сопли, которые часто спускались ниже нижней губы, вытирать попу, собирать портфель, доставать нужные учебники и тетрадки. Убедить ребёнка в том, что нужно учиться, как учатся все люди, было невозможно. Оставалось только принуждение, только насилие. На каждое моё слово, на каждый аргумент он выдвигал десяток глупостей. Я пыталась опровергнуть каждую из них, и на это получала новые глупости. Можно было разговаривать с ним часами. Он не уставал, а наслаждался беседой, а у меня было ощущение, что я разгружаю машину кирпичей. Я видела себя в качестве Сизифа.

Вот один из наших разговоров:

– Надо обязательно учиться.

– Зачем?

– Не примут на работу.

– Зачем работать?

– Чтобы купить еду, например.

– Зачем покупать? Можно милостыню попросить. Вот няне все еду приносят.

– Квартиру не дадут, если работать не будешь.

– Я в лесу буду жить.

– Там холодно.

– Я дом построю.

– Как?

– Топором.

– Не сумеешь. Ещё и печку надо.

– Ну, меня пустит кто-нибудь, как няню пустили.

И так далее, что угодно, но только не учиться. Или ещё один разговор.

– Почему надо штаны носить?

– Для тепла.

– Но мы лицо не закрываем, и оно не мёрзнет.

– Без штанов стыдно, попу увидят.

– Почему лицо показывать не стыдно, а попу стыдно?

– Плохо пахнет, потому и стыдно.

– Надо вымыть, если плохо пахнет, а не закрывать её.

– Все штаны носят, потому и тебе надо носить.

– А почему я должен носить штаны, как все?

– Чтобы быть как все.

– Почему надо быть как все?

– Чтобы с тобой дружили.

– Зачем, чтобы со мной дружили?

– Потому что одному плохо.

– Почему быть одному плохо?

– Потому что один даже дров не напилит.

– Значит, надо жить на юге, где дров не надо.

Возражения всегда находились, и линия поведения всегда была одна: делать только то, что хочется, и больше ни о чём и ни о ком не думать, а только получать удовольствие. Я не могла достучаться до его сознания и с горечью заметила, что мои отношения с сыном – это отношение дрессировщика и животного. Он не понимал слов, и я дрессировала его методом кнута и пряника, добиваясь выполнения моих требований. Ещё в дошкольном возрасте я заметила, что слова для него не имеют никакого значения. Скажешь что-нибудь ему, а он как бы не слышит. Тогда подойдёшь к нему даже через несколько минут и шлёпнешь слегка по попке – он тут же выполнит то, что ему сказали. "Это животное, – думала я и иронизировала. – Он воспринимает информацию не через слуховой нерв, так как тот очень тонкий, а через мощный седалищный нерв". Так, в первом классе он писал ежедневно шариковой ручкой не в тетрадях, а на своей светлой рубашке, на манжетах или на груди. Я сердилась, ругала, просила этого не делать много дней, но ничего не помогало. Он не мог запомнить, что я ему говорила, и продолжал портить рубашки. Но стоило ему самому постирать свои рубашки и помучиться со стиркой, как он сразу исправился.Убедить и заинтересовать его учёбой было невозможно, оставалось только принуждение, только насилие.

Я стала отвратительна себе самой. Я и сейчас вижу эту омерзительную картину: я, большая сильная тётка, как тюремный надзиратель, стою над слабым маленьким беззащитным существом и принуждаю его сидеть за столом, пока он не выполнит все школьные задания. Положение Владимира было бедственным. Учиться он не мог. До школы он доплетётся как-нибудь, сосед по парте поможет приготовиться к уроку и выложит все необходимые принадлежности из его портфеля, но писать палочки и кружочки в тетради он не будет – это неинтересно. Приходилось и классную, и домашнюю работу делать дома, с мамой. К этому времени я работала только на одну ставку – то утро, то вечер. Если смены наши не совпадали, и я приходила домой только в шесть часов вечера, то видела, что он добросовестно просидел пять часов за столом, исписал всю скатерть, но в тетрадях было пусто. Он даже не знал, что задано. Тогда мы ходили по квартирам, чтобы узнать, что задано, но часто не находили его одноклассников дома, так как те, быстро сделав уроки, любили гулять на улице. Чем занимался Володя за столом, ничего не делая, я узнала через несколько лет из его дневников ‹http:atheist4.narod.rubiogr89_1.htm›: он создавал жёлтый фантастический мир и жил в нём. Там не было скучно, там всё происходило по его приказу. Я каждый день взывала к его совести, чтобы он запоминал, а затем записывал задание на дом, но только через несколько месяцев он стал записывать его.

Я за него ничего не делала, и поэтому русский язык мы делали несколько часов. Его надо было уговаривать взять ручку, написать каждую палочку и каждый кружочек в тетради. Также было и с математикой. Просидев долгие часы за столом, он не только не мог решить задачу, но даже и прочитать, о чём была эта задача. Мало того, переутомившись, вместо выполнения задания он начинал хохотать. Я не выдерживала и влепляла ему подзатыльник. Он как будто издевался надо мной, и в нём я видела Марию Васильевну, её упорное противодействие, когда на моё "надо", она говорила "необязательно", на "нельзя" – "можно". Её крики "от дурака родила" подтверждались поведением Володи. Вот и в школе среди педагогов пошли разговоры, что его надо бы перевести в спецшколу для умственно-отсталых детей. Там, в школе-интернате, учились дебильные и психически неполноценные дети, дети из неблагополучных семей, хулиганы. В стране поголовной грамотности должны были получать образование все, даже совсем не способные к учёбе. Государство затрачивало на них огромные средства. В спец. интернатах такие дети находились на полном государственном обеспечении: одевались, обувались, там же спали и очень хорошо питались. Там можно было не учиться, а только числиться. Документ об образовании они получали все, а потом устраивались на какую-нибудь примитивную работу: дворниками, уборщицами, или получали вторую группу инвалидности.