Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1

На этом, казалось бы, и конец дружбе. Разъехались — и забыли один другого.

Нет, незабываема та дружба — без частых писем, условных встреч и душевных разговоров под звон стаканов. Незабываема дружба, если она таится где-то глубоко в сердцах и довольно намека одного, чтобы она, дружба эта, сказала свое мужественное короткое слово.

Началась война. Виталий Осипович командовал саперным подразделением. Был расчетлив и смел. Не совался в воду, не найдя броду, знал, где придется упасть, и успевал подостлать соломки, а в то же время был уверен, что смелость города берет.

Воевал самоотверженно, получал ордена и уже помышлял о форсировании германских рек и штурмах вражеских городов. Он рвался в Германию со всей ненавистью, со всей злобой глубоко оскорбленного человека.

В Германии томилась его невеста. Ее увезли туда насильно, как увозили многих русских девушек.

Он лишился покоя. Сидеть на месте не мог. Надо было идти, бить их, бить и снова идти. Ведь она там, в зачумленном, зловонном логове, его чистая, кроткая Катя.

Только движение приносило ему покой. При форсировании одной реки он проработал ночь в ледяной воде и первым вывел свое подразделение на противоположный берег. Здесь он был ранен. На ампутацию не согласился, хотя левая рука, страшно распухшая, казалась совершенно безнадежной. Он должен вернуться на фронт. А как он вернется туда безрукий?

Но и с двумя руками на фронт его уже не пустили. Он брал приступом не менее яростным, чем на фронте, различные воинские инстанции, но ничего не помогало: не годен. Тогда он смирился. Но спасение — только в движении. Надо работать. Он приехал в Москву и там встретил Дудника, старого своего друга.

Они обнялись. Поехали в гостиницу к Ивану Петровичу. Рассказали друг другу все, что надо рассказать, а что осталось не сказано, то было и так понятно.

— Ишь ты какой, — сказал Иван Петрович, разглядывая друга своего, словно впервые его увидел.

Виталий Осипович обреченно улыбнулся:

— Да, брат, вот я какой…

— Знаешь что? Поедем ко мне. Чего тебе здесь околачиваться. Там у нас в тайге воздух! Помнишь?

Виталий Осипович расправил плечи, вскинул голову, на которой буйные начали отрастать волосы, и крикнул хрипловато, как давно когда-то кричал в лесу:

— Бойся!

Так — помнил он — лет пятнадцать назад предостерегающе кричали лесорубы, сваливая неохватную сосну. Со свистом она рассекала воздух и падала, ломая сучья.

— Помнит! — захохотал Иван Петрович. — Не забыл!..

— А что я буду у тебя делать? — спросил, все еще улыбаясь, Виталий Осипович.

— Технорука у меня на фронт забрали. Один кручусь.

— Так ведь я — строитель.

— Чепуха! Ты лесовик. Техника у нас, сам знаешь, какая. Освоишь!

Он ходил по холодноватому гостиничному номеру, широкий, кряжистый, исподлобья поглядывая на друга. На его лице, обожженном северными морозами и северным солнцем, под которым и зимой загорают не хуже, чем в Ялте, шевелились жесткие усы. Все было надежно и крепко в этом человеке. Надежный друг и бывалый таежник.

Глядя на него, Корнев постепенно успокаивался. Неторопливые, уверенные движения друга, его походка, басовитый голос, запах свежей смолы, исходивший от его полушубка, — все напоминало о тайге.

И показалось Корневу, что вновь он в лесу, в дремучей парме. Это было не мгновенное ощущение, которое вдруг набежит, как случайное облачко в знойный день. Каждый раз, когда он вспоминал свои годы, проведенные в тайге, ему казалось, будто он идет тайгой по скользкой рыжеватой хвое, что наслаивается годами, а кругом отлично пахнет нагретой зноем смолой, свежей сыростью мха и скудными таежными травами. И вдруг с вырубки потянуло кисловатым запахом сваленных деревьев и гарью недавних костров. А кто хоть раз узнал, как пахнет горящая хвоя, кто слыхал летучий треск лесорубного костра, и тонкий свист ветвей стремительно падающей сосны, и гулкий удар ее о землю, и предостерегающий возглас лесоруба: «Бойся!» — забудет ли он тайгу?! Может ли забыть человек, хоть однажды сваливший вековую сосну, гордое, торжествующее чувство власти человека над природой?

Это постоянное чувство, которое накрепко привязывает человека к родным местам, и овладело Корневым. Оно подсказало ему то решение, на котором настаивал Иван Петрович.

Вот так и попал Корнев в тайгу, как в отчий дом, где начал он жить и работать.

После обеда Виталия Осиповича уложили спать. На ледяных узорах окна дрожал бледный отблеск зари.

— Утро или вечер? — спросил он.

— Пять часов. День, — ответил Иван Петрович. — Ты об этом сегодня не думай. И вообще я здесь начальник. Моя власть. Жить будешь у меня. Ты лежи, лежи, Я так приказываю. Дроля моя тебя подкормит немного. Ну, спи. Я в контору, через час совещаться будем, тогда и придешь.

Он ушел.

Это выдумал кто-то из шоферов, будто по тайге около пятой диспетчерской бродит росомаха. Женя Ерошенко первая поверила в росомаху и боялась выходить ночью из своей будки. Ей чудился большой серый зверь, который бродит в мелком еловом посаде, сверкая зелеными глазами. Начали побаиваться и остальные девушки-диспетчеры. Шоферы потешались над ними, признавались, что все это выдумали, что никакой росомахи нет. Но девушки все равно уже боялись. Тогда все стали называть девушек-диспетчеров росомахами. Они сначала обижались, а потом привыкли.

Женя дежурила ночью. В шесть часов она выходила из барака, останавливала какую-нибудь попутную лесовозную машину, идущую в лес порожняком. Чаще всего ей попадалась тридцатка. Машина номер тридцать.

Почему всегда тридцатка? Разве она знает! Говорить можно все, но Женя совершенно не интересуется, какой там шофер в ночной смене на тридцатке. Мишка Баринов? Очень может быть. Но это ее мало касается.

Конечно, она не истукан, не чурбан с глазами и не может молчать всю дорогу. Она разговаривает с Мишкой не потому, что он Мишка, а потому, что он ее везет, а ехать почти шесть километров, и все тайгой, по этой бесконечной автолежневой дороге.

Вот сегодня он спросил, кому она пишет письмо в адрес полевой почты. Она ответила, что это военная тайна.

— Какая же военная тайна, если на конверте имя и фамилия? Иван Яхонтов.

Мишка ревниво блеснул горячими цыганскими глазами.

— Ты, Женька, сама не знаешь, что плетешь.

— А ты знаешь?

— Я-то все знаю. Только это у тебя не получится. Не видать тебе твоего героя.

Женя была полная розовая девушка. Когда она сердилась ее щеки становились совсем как два августовских яблока. Она опускала веки на томные, ленивые глаза и возмущенно отдувалась:

— Ф-фу!

— Ты сейчас, Женька, на росомаху похожа. У тебя волосы рыжие. Герои любят, когда черные волосы. Вот выкину тебя из кабинки.