Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1

— Вы где работаете?

— На строительстве, конечно. Пока вот землекопом. — Он блеснул веселым огоньком глаз. — А потом учиться пойду. Говорят, скоро курсы откроют. Тогда я к машинам. Я бы, конечно, тоже ушел в город, да у меня бабка, старуха вовсе недвижимая… А сейчас я не уйду. Я уж дождусь.

— Ваша фамилия Рогов? — спросил Корнев, доставая свой блокнот.

— Рогов. Валентин Гурьевич. Да вы не записывайте. Я все равно приду. Я ведь настырный.

Он застенчиво, по-мальчишески и в то же время вызывающе улыбнулся, как бы намекая на то, что это его качество может оказаться не для всех удобным.

— Вот за это молодец, что настырный! — с удовольствием воскликнул Виталий Осипович и вдруг спросил:

— Работать тяжело?

— У нас политрук говорил: только бездельнику тяжело работать.

— Правильный у вас был политрук! Скоро машины получим. Лопатами нам за десять лет не управиться. А мы за пятилетку хотим комбинат пустить. Вот так, Валентин Рогов…

Виталий Осипович еще поговорил бы с парнем, но со всех сторон так чающе смотрели на него темные мужики, что пришлось вернуться к прерванной беседе. Он нахмурился, хотя настроение у него было отличное, и скучным голосом начал объяснять, что никто их деревеньку трогать не собирается, что в тайге места хватит, но его перебил Петр Трофимович, посоветовав:

— А вы спросите, почему они на строительство не идут. Плотники ведь все. Спросите-ка.

Мужики еще плотнее надвинулись на сидящих у костра И глухо зашумели:

— Жизни нашей не затрагивай…

— Не для этого пробили тебя, Пётра Трофимович…

— Мы в артели работаем, — послышался чей-то густой голос, заглушая все остальные голоса.

— Вы артелью прикрываетесь, — перебил его Петр Трофимович и вдруг пустил мелкий мстительный смешок: — Мужички-пятачки…

— Учен ты, Пётра, учен… — вдруг медленно заговорил бритый, глядя на костер немигающими глазами, — да забывать науку начал. Смотри, завистливые твои глаза… От зависти все пороки произошли на земле. Змеей зависть обернулась и смутила первого человека. Зависть — матерь пороков, крепка в тебе, Пётра. За то и пострадал и память о том носишь. Надобно этого не забывать. Смотри, Пётра.

Вскочив со своего места, Петр Трофимович замахал правой рукой, словно играя крутыми клубами дыма, как мячиками. Виталий Осипович впервые заметил, что другая его рука, словно не разделяя неистового гнева своего хозяина, оставалась спокойной.

Раздувая черные вывороченные ноздри, он, задыхаясь, говорил:

— Смотрю… Смотрю… А ты тоже не забывай, посматривай! У меня какой интерес? Свой? Не-ет, государственный! Для кого стараюсь? Для нашей власти. Вот это, мужички-пятачки, не забывайте, когда снова учить надумаете. Как бы самим не хватить горького до слез. Ученье ваше помню. Помню! День и ночь глаз не смыкаю, все думаю, какую бы такую благодарность учителям-то моим благочестивым сотворить!..

Мужики засопели гуще, словно дорога, по которой заставили нести тяжелое, вдруг пошла в гору, переполняя чашу их терпения. Не выдержав, один из них страстно, как на молении, выкрикнул:

— Миру зачем мстишь?

— А-а! — торжествующе протянул Петр Трофимович, — задевает за кишку? — и вдруг затряс дерганой своей бороденкой, закричал исступленно: — Держи ты их, товарищ начальник. Держи! Они привычные к бегу. Держи!

Мужики притихли, истово глядя на Виталия Осиповича, ожидая от него или неминучей кары за грехи отцов и дедов, или нечаянной милости за свое покорство.

Бросив окурок в костер, Виталий Осипович, зевая, равнодушно сказал:

— Ну, вот что, граждане, время позднее, спать пора. А склоки ваши всякие… исторические и бытовые, давайте на этом прикончим.

И вдруг вскочил. Усталости словно не бывало. Звучным, веселым голосом приказал:

— Точите топоры, товарищи плотники! Завтра на стройку чтобы явиться всем. Проверю. Бога — какой он там у вас, не знаю, — дома забудьте. Чтобы потом у нас с вами неприятного разговора не получилось. Понятно? Все! Отбой! Давай твою руку, Валентин Гурьевич. До утра!

И, не глядя на огорошенных таким поворотом дела мужиков, он пошел к дому.

В первую же ночь Виталия Осиповича атаковали клопы. Он выскочил на улицу и, сдирая с себя рубашку, которая показалась ему наполненной пылающими угольками, громко поносил избяных варваров.

Его проклятья бессильно прозвучали среди равнодушной тайги под высоким бледным небом. Он это сообразил, как только дыхание северной ночи охладило его тело и вернуло способность трезво отнестись к положению.

И первой трезвой мыслью было острое желание сломать все это замшелое, старое, наполненное клопами, вонью и дурными воспоминаниями.

Он надел рубашку и, поеживаясь от холода, побрел обратно в кислую духоту избушки.

Хозяин безмятежно спал на печке, благодушно всхрапывая.

Утром он, посмеиваясь в негустую, растрепанную бороду, говорил:

— А меня жрать неинтересно, клопам-то. Какой во мне вкус? Я моченый, дубленый, смоленый. А вы для них вроде пряника. Балованные, черти.

Он сидел на высоком тесовом крыльце, с интересом наблюдая, как под его босыми ногами мгновенно тает иней, и терпеливо выслушивал советы своего постояльца насчет уничтожения паразитов. Прослушав, снова засмеялся:

— Пробовала жена-покойница их вымораживать. Не боятся. После еще злее делаются. А вы наплюйте на них. А не то я вам новый домишко приплавлю. Это у нас скоро.

Петр Трофимович начал обуваться, ловко одной правой рукой навертывая портянки. Левая праздно свисала вдоль тела и, когда он поворачивался, с сухим стуком ударялась о ступеньки крыльца. Иногда он брал ее и, чтобы не мешала, клал к себе на колени.

На вопрос Виталия Осиповича, где он повредил руку, Обманов не сразу ответил:

— Лесиной пришибло. — И, поглаживая мертвую свою руку, строго попросил глухим голосом:

— Вы их, чертей боговых, мужиков-то этих, сразу за холку берите. Они сами не придут, а плотники хорошие.

— Мужички-пятачки? — спросил Виталий Осипович, вызывая своего хозяина на откровенность.

— Деньги любят… — неопределенно ответил тот, явно уклоняясь от прямого ответа.

— Деньги, наверное, многие любят, — подсказал Виталий Осипович.

Обманов согласился:

— Наверное.

Поморгал веками, глядя на полоску зари над тайгой, и вдруг заговорил злобно и в то же время насмешливо, будто продолжая застарелый спор с каким-то давним и несокрушимым врагом:

— …Зависть все это, зависть. У одного много, а другому уж и завидно. Начинает он тоже наживать. Себя не жалеет при этом, не говоря уже о других. На всякую подлость идет. И до того разгорячится, что даже подлость эту за доблесть почитать начинает. Ему бы тут по зубам, по зубам… В понятие его произвести, что богаче всех ему не жить. А надо таковое житье себе наладить, хуже которого некуда. Чтобы этому худу пуще богатства позавидовали. И будет это самая главная зависть: потому нечего уже и взять с такого человека. С голого рубахи не сымешь. Вошка и та его не грызет. Вот ему, голому-то, и позавидуют некоторые…