Михаил Забоков - Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста

И тут я понял, что спорить с ним, трезвым, бесполезно. Задушит аргументами, циник несчастный. Ладно, посмотрим, как он запоет, когда я его прижучу на пути к противоположному берегу Кесьмы.

Я, довольный собой, что уел этого брюзгу, — трезвый фуншалец с собакой, видите ли, ему не нравится, — вместе со своими спутницами спустился по мелкой гальке к воде.

Октябрь — похоже, не самый разгар пляжного сезона для здешних мест. Кроме нас троих и сотен непуганых чаек, на берегу не было никого. Чайки, такие же ленивые, как и мы, нехотя посторонились, дав нам возможность расположиться у кромки воды. Мы для них были редкой экзотикой, нарушавшей их размеренный образ жизни в эту осеннюю пору. Купание в море вернуло утраченное ощущение времени, взбодрило обмякшее тело, но не затронуло фибры души, глубоко пропитанные безвольной негой и нежеланием участвовать в политической борьбе за возрождение России. Зато Николь, почувствовав прилив энергии и нашу неспособность противостоять ее могучему натиску, продолжила свое жизнеописание точно с того же места, на каком она прервалась, когда на пути в город перед нами неожиданно возник первый светофор:

— Со вторым мужем мы жили душа в душу до тех пор, пока у него не появились собственные суждения относительно современной моды. Ладно, если бы он делился своими представлениями о моде только со мной, — так нет! Свое понимание моды как социального явления в жизни общества он публично выставлял на всю Малаховку. По его мнению, высокая мода сродни искусственному выращиванию в оранжереях диковинных садовых растений, не приспособленных к естественной среде обитания, и прежде всего у нас. И это занятие, по его словам, привлекает лишь самих садоводов, которые в своих ботанических кружках устраивают друг для друга представления на манер шефских мероприятий по обмену опытом. Этот мужлан договорился до того, что в кругу близких мне подруг-модельеров заявил, будто мода «от кутюр» льет воду на мельницу феминистского движения, способствуя воспитанию независимых и отвязных особей женского пола. Как вам это нравится! Ему даже в голову не приходило, что мода — это высокое искусство.

Я поразился, с какой изящной ловкостью Николь произнесла свой пространный монолог, как и прежде, не сделав ни одной паузы и, вместе с тем, дав ясную картину своей горькой судьбины во втором браке. Вероятно, этот крик души служил всего лишь коротким прологом к более обстоятельному разговору о моде вообще и ее семейной жизни в частности. И я вдруг почувствовал симпатию к ее бывшему супругу. Я понял, какой мужественный, неординарный поступок совершил этот человек, — в совершенно безнадежной ситуации он сделал всё от него зависящее, чтобы выстоять, не сломаться под шквальным ураганом, сметающим всё на своем пути и подчиняющим всех своей стихии. В знак солидарности с этим Человеком, чей светлый образ быстро тускнел под напором неукротимого темперамента Николь, я решил вставить что-нибудь в развитие его концепции моды. При этом я постарался соблюсти максимум такта, отчего и произнес участливым тоном с оттенком мягкой угодливости:

— Ваш второй муж ни бельмеса не смыслил в искусстве моды, — такое начало явно расположило ко мне Николь. — Мода является не просто искусством, она составляет часть нашей жизни. Ее влияние на нас так велико, что она уже не нуждается в нашем к ней отношении, существуя самостоятельно, вне зависимости от нас. Строго говоря, мы уже ей совсем не нужны. Мы ей даже не интересны. В этом состоит ее особенность как явления искусства и одновременно парадокс. В отличие от всех видов искусства, стремящихся завладеть публикой, высокая мода, наоборот, отторгает простого человека, ориентируясь только на элитарную аудиторию. А по-другому и быть не может, иначе это была бы уже не высокая мода, а повседневный ширпотреб. Здесь-то и зарыта собака, как раз тут и кроется антинародная направленность моды, ее антидемократическая сущность, в основе которой лежат корни субъективно-идеалистического экзистенциализма.

Вполне допускаю, что я несколько переборщил в своем оправдательном экспромте в поддержку второго мужа Николь, перейдя неуловимую грань от защиты обвиняемого супруга к обличению потерпевшей жены, однако, что удивительно, Николь спокойно приняла предъявленный ей упрек в приверженности иррациональной философии, раскрывшись передо мной еще одним своим поразительным свойством — «демократической терпимостью» к мужчинам, не имеющим чести состоять с ней в браке. Тем не менее для большей верности, дабы рассеять сомнения по поводу своего семейного и творческого кредо, она, прихватив Мирыча под ручку, еще долго и мерно прохаживалась по пустынному берегу моря от одного волнореза до другого и обратно.

Вернувшись на судно и пропустив на скорую руку капитанский коктейль дня «Britanic» — 40 г рому, 20 г ликера «Bols», остальное — лимонный сок, — мы узнали, что народ с дегустации еще не вернулся. В связи с этим наш обед из трех блюд с десертом, вином и фруктами прошел буднично и по-деловому.

В 18 часов под марш Агапкина мы прощались с одним райским уголком, направляясь к другому — к Канарским островам, на порт Санта-Крус-де-Тенерифе.

К ужину все уже были в сборе. Инга, приветствуя нас на подходе к столу, салютовала бутылкой мадеры. Что-то мне подсказывало — контроль качества винных продуктов с острова Мадейра продолжается. Беглый осмотр светящихся лиц дегустаторов не оставлял никаких сомнений в том, что время, потраченное в затерянном под небесами поселке Камача, экскурсанты провели с большой пользой для себя.

Вася тоже светился, но не так, как все — открытой бесшабашной лучезарностью, а внутренним, духовным сиянием. Окутанный романтичным флером, Вася держал тост. С робкой нежностью, обращаясь преимущественно к Инге, он предложил выпить за любовь. Инга благосклонно разрешила. Вино оказалось довольно крепким, терпким и, по выражению Васи, вызывающе дорогим. Последнее обстоятельство придавало ему особенно изысканный букет и почтительное очарование. Во втором тосте, который Вася без всякого спросу тоже оставил за собой, он развил начатую тему уже в поэтическом ключе. Проникновенно, с неутешной печалью в голосе, он продекламировал четверостишие собственного сочинения:

Я буду помнить день минувший.

И гомон птиц, и ветра вой,

И взгляд твой, сердце обманувший, —

Надменный, черствый и чужой.

Вот что делает с человеком природа субтропиков и бьющая из ее недр мадера! Мы, зачарованные этим надменным взглядом, в скорбном молчании напряженно всматривались в обманутый Васин миокард. Инга с бокалом в руке нервно повела плечами и принялась с интересом рассматривать темень океана за раздвинутыми оконными шторами.